| | Проблемы современной экономики, N 4 (84), 2022 | | ВОПРОСЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ. МАКРОЭКОНОМИКА | | Макеева Е. С. докторант кафедры общей экономической теории и истории экономической мысли
Санкт-Петербургского государственного экономического университета,
кандидат экономических наук
| |
| | В статье уточняется значение понятия «гуманизация экономики», обосновывается положение о том, что экономика ни в теории, ни на практике не является принципиально неэтичной и аморальной, анализируются возникшие в XXI веке новые механизмы принуждения хозяйствующих субъектов к соблюдению норм общечеловеческой морали и деловой этики и формулируется вывод о том, что несмотря на существенный потенциал цифровых технологий для обличения оппортунизма и усиления эмпатии, первостепенную роль в распространении и усвоении норм порядочного поведения по-прежнему должны играть институты воспитания и обучения. | Ключевые слова: гуманизация экономики, гуманность, мораль, деловая этика | ББК У010в; Ю252:У Стр: 61 - 65 | Введение. Семантическая неопределенность понятия «гуманизация экономики» вызывает к нему повышенный научный интерес. В XXI веке ассоциирование гуманизации с гуманизмом, трактуемым как особое антропоцентрическое мировоззрение, культивирующее индивидуализм [2, с. 272; 5, с. 21, 24; 10, с. 127–128; 23, с. 172; 33, с. 174; 34, с. 4–5, 12], выводит на передний план вопросы о границах бытия и субъектности каждого конкретного (единичного) индивида в условиях цифровизации, все большего очеловечивания роботов, развития искусственного интеллекта (ИИ), всеохватывающей автоматизации производства, а также нарождения парадигмы трансгуманизма [8, с. 28; 12, с. 107; 18, с. 7; 35, с. 41; 65]. В то же время, интерпретация гуманизации как стремления к гуманности — примату морально-этических ценностей [13, с. 189; 23, с. 172; 29, с. 155; 34, с. 3–4, 12] — холистична. Она подразумевает доминирование общественных устоев и институтов над индивидуальным поведением и в изучаемом экономическом контексте указывает на непреложность соблюдения норм общечеловеческой морали и профессиональной деловой этики в хозяйственной деятельности [9, с. 30, 37; 11, с. 112; 16, с. 37, 40; 22, с. 47; 37, с. 58; 38, с. 7; 63, с. 106; 65; 66, с. 10]. Бесспорно, оба подхода тесно связаны друг с другом, подчеркивая уникальный статус человека в мире: ни цифровые технологии, роботы и ИИ, ни сложные системы морально-этической регуляции не присущи иным организмам [28, с. 109; 39, с. 755; 44, с. 53–54; 45, с. 13–14], равно как производство и потребление [19, с. 59].
В настоящей статье предпринимается попытка выявить потенциал морально-этических норм для координации и регулирования экономических взаимодействий в XXI столетии с учетом его особых технологических и социальных реалий. По содержанию сами нормы будут отождествлены с вечными ценностями — честностью, порядочностью, уважением к окружающим, хотя, как заметил еще А. Смит (Smith) (1723–1790), «различные эпохи и различные страны... оказывают влияние на нравы людей и видоизменяют их мнения о хороших или дурных свойствах того или другого душевного качества» [28, с. 203]. «Мода доходит иногда до того, что дает выход некоторым порокам и поднимает на смех некоторые добродетели» [там же, с. 200]. Попутно обратим внимание на тот факт, что весьма сложно унифицировать и юридические нормы, проникнутые высокой моралью [41, с. 33] и гарантирующие универсальные права человека. Не случайно помимо Всеобщей декларации прав человека (1948) еще существуют, например, Африканская хартия прав человека и народов (1981), Азиатско-Тихоокеанская декларация человеческих прав индивидов и народов (1988), Арабская хартия прав человека (1994, 2004) и пр. [30, с. 75].
Материалы и методы. Идея о несовместимости экономики и морали зародилась и укоренилась, главным образом, в странах Запада под влиянием подъема класса буржуазии в XVII-XVIII столетиях [62, с. 190]. Одновременно с «повышением чувства собственного достоинства у простых людей» [16, с. 40] и высвобождением духа изобретательства и предпринимательства [там же; 39, с. 755] появились так называемые «акулы капитализма», зачастую стремившиеся лишь к получению личных выгод, подчас любой ценой [49, с. 37; 61, с. 166–167; 62, с. 190–192]. В науке эти социальные сдвиги привели к упрощению толкования творческого наследия А. Смита — одного из самых видных экономистов того периода, являвшегося по образованию и основному роду занятий философом-моралистом [1, с. 16, 98; 17, с. 7; 27; 36, с. 16; 44, с. 47; 49, с. 24, 31; 59, с. 221; 64, с. 106].
По словам Д. Макклоски (McCloskey) (род. в 1942), устранение «этики из работ Смита началось сразу после его смерти, в реакционную эпоху французской революции. Возможно, для того чтобы убедить британские власти и британское общественное мнение в том, что политическая экономия не была подрывной наукой, этика была опущена. Холодная война породила аналогичные «изъятия», и вполне возможно, что во время американских завоеваний в области экономической теории страх радикализма поддерживал антиэтическое «прочтение» Смита» [15, с. 3]. Примечательно, что в конце XX столетия аргентинский экономист и дипломат (а в 2000–2004 гг. — чрезвычайный и полномочный посол Аргентинской Республики в Российской Федерации) Х. К. Санчес Арнау (Sánchez Arnau) (род. в 1941) подчеркнул схожее отношение многих национальных правительств и международных центров принятия решений к общественным наукам — социологии, социальной психологии, антропологии, этнологии — ввиду нередкой критики исследователями проектов развития, предлагаемых государствам «третьего мира» [60, с. 192].
Между тем, в работе А. Смита «Теория нравственных чувств» (1759) обозначены важные точки соприкосновения экономики и морали. Во-первых, акцентируется внимание на социальном характере человеческой природы [28, с. 31, 125, 127] и непреложности великодушия, благодарности, взаимного уважения, доброты для «процветания и благоденствия» общества [там же, с. 101]. Во-вторых, строго порицается причинение вреда окружающим во имя личной выгоды [там же, с. 44, 143], несмотря на естественность и неискоренимость эгоизма [там же, с. 98, 141, 204, 216]. Проницательность А. Смита и несводимость его идей единственно к модели Homo economicus подтверждаются тем, что ученый предвосхитил ряд положений поведенческой экономики, ставшей особо популярной в XXI столетии. К ним можно отнести динамическую несостоятельность и различия в восприятии людьми выгод и потерь [там же, с. 190, 211; 32, с. 45–46].
Исследование морально-этических аспектов хозяйствования продолжилось и после А. Смита. Так, например, К. Поланьи (Polanyi) (1886–1964) уделял повышенное внимание принципу реципрокности (взаимности) как форме интеграции, альтернативной рыночному обмену [25, с. 58–61; 26, с. 56, 63]. Этот принцип лег в основу концепций и практик солидарной экономики, ставящих во главу угла не прибыль, а всестороннее развитие общества, решение социальных и экологических проблем силами различных некоммерческих объединений, кооперативов и фондов [4, с. 163; 48, с. 2–3, 6–7; 51, с. 42–43, 45; 52, с. 15–16; 53, с. 215]. Д. Бьюкенен (Buchanan) (1919–2013) трактовал приверженность этике взаимности как общественное благо, стимулирующее доверие и поэтому обладающее ценностью для всех игроков рынка в условиях обезличенности сделок [41, с. 32–35]. Одновременно ученый порицал «моральную анархию» — ситуации, в которых люди обращаются друг с другом неуважительно, будто с вещами, и действуют оппортунистически [там же, с. 32, 76]. Аналогично рассуждал и У. Нисканен (Niskanen) (1933–2011), настаивая на крайней важности самоограничения в поиске выгод [57, с. 350–351]. Однако, например, М. Фридман (Friedman) (1912–2006) и его единомышленники из Чикагского университета, наоборот, с 1970-х гг. активно педалировали индивидуалистический подход к ведению бизнеса и его ориентацию в первую очередь на высокие финансовые показатели [44, с. 29, 103; 58, с. 133]. Подобная установка неоднократно критиковалась специалистами по менеджменту, включая гуру У. Э. Деминга (Deming) (1900–1993) [21, с. 167; 44, с. 104], но в итоге к началу XXI века она прочно внедрилась в работу многих компаний и бизнес-школ по всему миру [36, с. 30–31; 44, с. 64, 104, 295; 54, с. 117; 58, с. 133–134; 62, с. 192].
В целом, экономика как наука и как практическая деятельность не представляется принципиально аморальной и неэтичной, несмотря на имманентность человеку эгоизма (существует даже мнение о том, что биологически альтруизм проистекает как раз из эгоизма как стремления распространять и защищать свои гены [61, с. 135–137, 161–162]). Порядочное поведение усиливает взаимное доверие и облегчает совершение сделок. Вместе с тем, возникает вопрос, предложил ли XXI век какие-то новые эффективные механизмы принуждения к соблюдению норм морали и этики. Проанализируем данный вопрос ниже.
Результаты и их обсуждение. Мы поддерживаем точку зрения психолога С. Пинкера (Pinker) (род. в 1954) о том, что «то, что верно для технологического прогресса, может быть истиной и для прогресса нравственного. Индивиды или цивилизации, собирающие информацию изо всех возможных источников, придумывают моральные инновации» [24, с. 599]. В самом деле, расцвет Интернета и «обживание» цифровой среды» [14, с. 36], появление многочисленных сервисов и сайтов для оценки работы компаний и повышение общего уровня информационной прозрачности в мире облегчают разоблачение случаев оппортунизма [58, с. 58–59, 69] и способствуют расширению «радиуса действия эмпатии» [24, с. 857]. При этом, по словам предпринимателя Д. Ричера (Richer) (род. в 1959), люди редко оставляют ложные негативные отзывы о товарах и услугах, хотя если их претензии обоснованы, то в состоянии гнева или фрустрации они могут и утрировать масштабы нанесенного им ущерба [58, с. 74]. Кроме того, отнюдь не исключен оппортунизм со стороны клиентов при совершении сделок [54, с. 117], который также нуждается в обличении.
Утверждение С. Пинкера о том, что «электронный век обновил... технологии эмпатии», касается и кинематографа [24, с. 598]. Заметим, что в XXI столетии модернизация и массовое распространение устройств, позволяющих создавать, хранить, тиражировать и транслировать видеозаписи, привели к увеличению количества выпускаемых фильмов — коротко- и полнометражных, профессиональных и любительских, демонстрируемых на различных платформах и рассчитанных на самую разнообразную публику [42, с. 175; 43, с. 11, 32, 49–50, 52, 108]. Закладываемые в них послания могут иметь целью в том числе стимулирование общества к неприятию нечестного поведения (например, достижение нулевой терпимости к нарушению авторских прав путем высвечивания отрицательного влияния незаконного скачивания музыкального, визуального и иного контента на рядовых сотрудников производящих его корпораций [54, с. 123; 55, с. 335]).
Между тем, по мнению экономиста Н. Бузу (Bouzou) (род. в 1976) и философа Ж. де Фюнес (De Funès) (род. в 1979), исследующих современные проблемы деловой этики, более активное освещение на экране сцен из жизни фирм могло бы привлечь аудиторию к критическому анализу существующих моделей менеджмента и их нередко удручающего влияния на персонал [40, с. 10]. Вероятно, решению данной задачи способствовало бы обращение к практикам «творческого соцреализма» (как антипода «казенного соцреализма»), отрефлексированным и обобщенным автором понятия «разотчуждение» [4, с. 158; 6, с. 170], философом Л.А. Булавкой-Бузгалиной. «Основанное на этом методе искусство и, прежде всего, кино... дало примеры художественного разотчуждения» [там же, с. 175]. Творческий соцреализм «привносит диалог героя кинофильма и зрителя... Это деятельностное со-переживание не/поступков героя (Другого) как своих собственных, как раз и делает зрительское с ним со-бытие фактом уже культурного события его жизни» [там же, с. 176]. В качестве дополнения отметим, что в современной художественной литературе сюжеты о сложных внутрифирменных взаимоотношениях также считаются недооцененными [40, с. 10], хотя, скорее всего, даже по данной теме можно найти книги-бестселлеры (см., например, [47]).
С институциональной и бихевиористской позиций дизайн экономического поведения при помощи художественных практик напоминает подталкивание (ввиду своей неимперативности) [31, с. 332–333, 349] и апеллирует к идентификации себя с персонажами, к самосознанию, ко внутренним стимулам к следованию морально-этическим нормам [36, с. 32–33; 54, с. 121, 123]. По утверждению философа Ф. Саватера (Savater) (род. в 1947), подобный подход типичен для стран Запада и именуется «культурой вины». В ней общественное мнение не обладает решающей силой для преодоления оппортунизма, а критерии хорошего и плохого фактически могут быть весьма гетерогенными (в т. ч. в бизнесе с точки зрения соблюдения контрактных сроков оплаты товаров, работ и услуг, возврата долгов и пр.) [61, с. 163–164, 166–167].
Вместе с тем, рост информационной прозрачности благодаря Интернету, на первый взгляд, создает предпосылки для распространения в мире «культуры стыда», изначально свойственной государствам Востока и ориентирующейся на социальное принуждение [там же] (см. также [3; 7, с. 40–41; 56, с. 29; 62, с. 192]). Она укрепляет институт деловой репутации, но одновременно таит в себе опасность увеличения количества самоубийств в случае непомерности общественного давления на индивидов [61, с. 168] (в этой связи представляется парадоксальным, что в странах Запада, которые традиционно занимают высокие строчки ряда международных индексов счастья, как раз социальное принуждение к тому, чтобы «быть и казаться счастливыми», способствует учащению нервных срывов [50, с. 230] и, предположительно, даже суицидов [46, с.89]). Все же становлению глобальной, как и сам Интернет, экономической «культуры стыда», опирающейся на непреходящие ценности, с неизбежностью будет препятствовать отсутствие у пользователей необходимого единообразия в трактовании поступков [61, с.167], «востребованность» в виртуальном пространстве как доброго имени, так и эпатажа и дурной славы [55, с. 354–356].
Очень релевантный литературный пример анализа фрустраций вины и стыда привел профессор из Уортонской школы бизнеса Университета Пенсильвании (г. Филадельфия, США) Ф. Николс (Nichols), выступавший 5–6 июня 2014 г. в СПбГЭУ на Третьей международной научной конференции «Деловая этика и национальные модели поведения». Исследователь подчеркнул, что его любимый писатель — Ф.М. Достоевский (1821–1881), и сравнил роман «Преступление и наказание» (1866) с романом Н. Готорна (Hawthorne) (1804–1864) «Алая буква» (1850): «в обоих произведениях поднимаются проблемы вины и стыда» [20, с. 188], но «при чтении «Преступления и наказания» глубже переживается все то, что чувствуют персонажи» [там же].
Заключение. Таким образом, XXI столетие открыло новые цифровые возможности для обличения оппортунизма и усиления эмпатии. Однако не подлежит сомнению, что ключевую роль в транслировании и усвоении морально-этических норм, ассоциирующихся с порядочным поведением, по-прежнему должны играть традиционные институты воспитания и обучения (семья, школа, государство и пр.), сопровождающие человека с самого юного возраста. Что касается наших дальнейших изысканий по изложенной теме, представляется весьма интересным прибегнуть к кейс-методу и сфокусировать внимание на реалиях России: провести опросы среди хозяйствующих субъектов о значении для них морали и этики; взять интервью у отечественных режиссеров, сценаристов и писателей о перспективах освещения на экране и в книгах производственных драм с глубоким нравственным посылом. |
| |
|
|