| | Проблемы современной экономики, N 4 (80), 2021 | | ЭКОНОМИКА И ЭКОЛОГИЯ | | Долматова С. А. старший научный сотрудник
Национального исследовательского института мировой экономики и международных отношений им. Е.М. Примакова
Российской академии наук (г. Москва)
| |
| | Климатическая тема в последние годы приобрела не только экономический, но и политический характер. В статье рассматриваются вопросы политизации этой темы в более широком контексте –выбора моделей развития, начиная с периода 1987–1992 годов, времени распада двублоковой политической системы и формирования концепции устойчивого развития. Делается вывод о том, что Зелёный пакт 2019 года Евросоюза, претендуя посредством энергетического перехода на формирование посткризисной модели мироустройства на новом технологическом базисе и при новом экологическом мейнстриме, не устраняет антиустойчивый тренд глобализационных процессов последних 30-ти лет мирового развития и не учитывает комплексный характер климатического кризиса. Делаются предложения по принятию коллективных решений на глобальном уровне для посткризисной модели мироустройства на основе общепризнанной долгосрочной стратегии устойчивого развития | Ключевые слова: устойчивое развитие, зеленый курс Евросоюза, ESG-стратегии, энергетический переход, деглобализация, посткризисное мироустройство | УДК 339.9; ББК 65.248 Стр: 191 - 195 | Климатическая тема, став в последние годы неотъемлемым элементом международного дискурса практически по всему спектру глобальных и региональных проблем — в экономической, социальной, экологической, технологической и других областях, приобрела политический характер [cм., напр., 8]. Постбиполярный мировой порядок, который победно устанавливался в процессе либеральной глобализации после развала СССР, оказался не способным оправдать надежды на установление устойчивой международной системы безопасности и отвечать на глобальные вызовы, особенно экологические. Спустя 30 лет этот миропорядок фактически потерпел фиаско. Это общепризнанная оценка, даже со стороны его знаковых проводников, таких как Френсис Фукуяма и Клаус Шваб. Происходящий процесс деглобализационной перезагрузки мировой системы в связи с пандемической встряской 2020 года достиг точки бифуркации, когда стало ясно, что следует ускорить замену уходящей модели мироустройства новой работающей моделью. Однако общепризнанного представления в мировом сообществе о долгосрочной стратегии нового мироустройства, способного избежать недостатков прежнего, не сформировалось. Международные договоренности по Целям устойчивого развития (ЦУР), принятым на Генеральной ассамблее ООН 2015 года, а также по ограничению выбросов парниковых газов в соответствии с Парижским соглашением по климату 2015 года, являются необходимыми, но далеко не достаточными. Механизм ЦУР фактически ставит ограничения на «план достижения лучшего и более устойчивого будущего для всех» [13]. Подход к выбору целей (17 ЦУР) и времени их осуществления (2030-й год), хотя и с возможной пролонгацией, не поставлен в более широкий контекст, необходимый для выполнения плана, имеющего по существу системный характер и дальний горизонт действия. Аналогично и по проблеме изменения климата: антропогенное воздействие на него носит многоплановый характер и имеет глубокие корни, к тому же есть масса неучтенных и вероятно еще неизвестных науке факторов формирования климатической системы, поэтому есть сомнения, что декарбонизация экономики, даже в случае ее полной реализации, способна ограничить рост средней глобальной температуры в конкретных цифрах, а именно к 2050 году величиной не более 1,5 C по сравнению с доиндустриальным уровнем.
На этом фоне вопросы природоохранного управления, актуализированные в результате резкого усиления климатических изменений, вышли на уровень выбора направлений и моделей развития. Евросоюз свою региональную экологическую повестку «Зелёный пакт для Европы 2019 года» [18], выделяя беспрецедентные средства на ее осуществление в виде «устойчивых» инвестиций почти на € 1 трлн, по сути продвигает в качестве мировой. Основанием этому стали ведущие позиции в мире экологического сектора экономики ЕС, международные климатические и другие инициативы по устойчивому развитию последних лет, а также поддержка демократической администрации США с приходом президента Байдена.
При отсутствии достигнутого международного консенсуса по долгосрочной стратегии мирового устойчивого развития и механизму перехода к этой стратегии, продвигаемая Западом «зеленая» повестка, неизбежно приобретает черты перехода к новому миропорядку на новом технологическом базисе. Она представлена именно как переход — энергетический переход к новой экономической модели на основе принципов углеродной нейтральности, для реализации которых ЕС фактически взял на себя функции разработки мировых стандартов. Евросоюз, требуя соблюдение строгих экологических норм за счет трансграничного углеродного налога (механизм CBAM1) в качестве условия доступа на свой рынок, предполагает стимулировать страны-экспортеры к экологизации своих производственных процессов. С учетом размера европейской экономики «зеленая сделка» при помощи механизма CBAM, как инструмента политики ЕС по достижению климатических целей с помощью мер международной торговли, неизбежно будет иметь последствия для мировых энергетических рынков и зависимых от них экономик. Поэтому стратегия «зеленого» перехода встречена с настороженностью Россией2, Китаем, Индией и другими незападными странами и регионами, набирающими темпы индустриального развития.
Тактика декарбонизации экономики в качестве борьбы с глобальным изменением климата все больше подвергается ими критике как политически обусловленная, а также подвергается сомнению сам тезис о приоритете экологии как цели западной «зеленой повестки». Однако вопрос следует поставить шире, является ли в условиях глобальных трансформаций западный курс на «зеленое восстановление» мировой экономики после COVID кризиса, как и весь экологический мейнстрим, стратегией устойчивого развития? Рассмотреть его следует под углом зрения проблемы политизации природоохранного управления, при этом в более широком контексте — со времени зарождения концепции устойчивого развития и ее международной легитимизации в ходе фактического процесса конвергентного сближения двух политических систем в 80-е годы ХХ века в период двублоковой модели мироустройства. Этот подход дает возможность выявить фундаментальные тенденции в формировании глобальной экологической политики и устойчивого развития в качестве оснований для дальнейших выводов.
Данная работа является продолжением исследования в данном издании 2020 года [2], в котором предпринята попытка ответить на вопросы, почему в течение значительного исторического периода времени, а это три десятилетия, «мировое сообщество, перейдя от конфронтации времен «холодной войны» к коллективным решениям глобальных проблем, игнорировало свою же повестку устойчивого развития, несмотря на свои же грандиозные усилия по формированию этой повестки, и почему вместо устойчивого развития наступила «эпоха без порядка»?» [2, с.56]. На основе обращения к международным документам в обратном порядке (от времени принятия ЦУР 2015 года до доклада МКОСР «Наше общее будущее» 1987 года [11]) была выявлена цепочка ключевых моментов по повестке устойчивого развития, которая показывает беспрецедентно грандиозную работу многих подразделений ООН в этом направлении с итоговыми международными договоренностями в ответ на давно возникшие глобальные вызовы, но на практике так и оставшиеся без ответа в ходе глобализационных процессов с начала 90-х годов ХХ века.
Однако в базовых документах нового экологического мейнстрима эта информация практически отсутствует, что указывает на неслучайный характер этого своеобразного «заговора молчания» как попытки коллективного Запада после 30-летнего фактического противодействия тренду устойчивого развития снять с себя ответственность, и точкой его отсчета сделать не Саммит ООН 1992 года, а Саммиты 2012/2015 годов, когда принимались решения по ЦУР и климату. Западная «зеленая» повестка в таком случае позволяет Западу без каких бы то ни было обязательств по несению ответственности за тренд «эпохи хаоса» снова взять на себя функции глобального лидерства, но уже в новом мейнстриме, на этот раз экологическом, плодя многочисленных экологических неофитов в свою поддержку. Это ключевой момент при рассмотрении вопросов природоохранного управления в условиях глобальных трансформаций под углом зрения его политизации.
* * *
Окончание периода низкой эффективности международных усилий эколого-политического характера в ходе глобализации после Саммита ООН 1992 года стало обозначаться к рубежу нулевых и 10-х годов XXI века с кульминацией в период Саммитов 2015 года. Соответственно такая динамика отражалась и в ходе принятия решений по вопросам «зеленого»/устойчивого финансирования как необходимого условия реализации поставленных целей, требующих гигантских финансовых затрат [15]. Этому предшествовал ряд соглашений, повлиявших на экономические и политические решения в связи с «зеленым» переходом: Саммит по устойчивому развитию 2012 года (механизм разработки ЦУР), включая Форум корпоративной устойчивости «Рио+20» [21, с. 4] (отсчет приемлемости для бизнеса критериев ESG в качестве механизма инициативы PRI3). Фактическое опережение Евросоюзом других стран в принятии регуляторных актов и поддержке «зеленых» инвестиций для перехода на низкоуглеродную экономику, а также в практике переориентации частного капитала на устойчивые проекты с целью выполнения ЦУР до 2030 года определило его доминирование в мировой экологической повестке.
2021 год по всей видимости станет знаковым в экологическом движении. Его можно считать переломным годом для мейнстрима глобального развития последних трех десятилетий. Фактически произошел поворот к новому мировому экономическому и политическому мейнстриму — им стала экологическая повестка. Явным триггером стало восстановление в начале этого года участия США в Парижском соглашении об изменении климата в связи с приходом демократической администрации после выхода США из него по инициативе Трампа. В рамках общей стратегии Байдена по укреплению трансатлантических отношений это придавало импульс усилению экоповестке Евросоюза на базе «Зелёной сделки», которая, предполагая перестройку энергетических рынков и снижение импорта углеродоемкой продукциии, имеет влияние на экономику не только ЕС, но и его торговых контрагентов. Дополнительным драйвером после мирового экономического спада в связи с противоковидным санитарным кризисом 2020 года стало возобновление к началу 2021 года экономической активности, которой Евросоюз воспользовался как стимулом ускорения энергоперехода в мировой экономике, рассматривая вопросы восстановления экономики в увязке с достижением углеродной нейтральности4. Эту повестку энергично подхватила и Россия, которая с декабря 2020 года, буквально накануне 2021 года, стала проводить важные мероприятия по практическим мерам в области организации рынка «зеленого» финансирования, расширенной ответственности производителя, разработки критериев оценки «зеленых» проектов и т.д.5, а в начале 2021 года в России появился проект климатической стратегии6, в котором предлагаются ответные меры на углеродный налог Евросоюза и технологическую модернизацию западных экономик.
Созданные механизмы PRI по мотивированию крупных мировых компаний, помимо этических, экономическими принципами, когда инвестиции в компании с высокими ESG-рейтингами становятся высокодоходными, привели к «эффекту домино», приведшему к повсеместному распространению принципов ESG. Только за последние 2 года (2020–2021 гг.) к инициативе PRI присоединилось почти столько же новых членов с общими активами на более чем $100 трлн [19, About the PRI], сколько за предшествующие полтора десятка лет. В 2020 году не только институциональные инвесторы, но и политики стран с развитыми рынками обозначили намерения следовать ESG критериям, направленным на борьбу с изменением климата. К ним с 2021 года стали активнее подключаться Россия, Китай и другие страны. Рост заявленных странами обязательств по углеродной нейтральности в соответствии с целями Парижского соглашения (выйти на мировую к 2050 году) усилился именно в период 2019–2021 годов с кульминацией обязательств к 2060 году — по Китаю, стране с наибольшей в мире долей выбросов парниковых газов в атмосферу, и России с экспортно-сырьевой ориентацией экономики. В мае 2021 г. сразу три нефтегазовых гиганта ExxonMobil, Chevron и Shell под воздействием экоактивистов и миноритарных акционеров получили юридическую мотивацию на «зеленый разворот» к сокращению выбросов [14]. Все это свидетельствует о начале перестройки глобальной экономики в направлении низкоуглеродного развития на базе нового мейнстрима.
Экологическую «перезагрузку» развитых национальных и региональных экономик на платформах европейского Зелёного пакта или «Зеленого нового курса» демократической администрации США, а также международную экологическую активизацию по ЦУР и ESG повестке едва ли можно объяснить необходимостью ответа на климатические вызовы. Эти вызовы давно уже были угрожающе опасные настолько, что Рамочную конвенцию ООН об изменении климата — основу будущего Парижского соглашения 2015 года, мировое сообщество (более 180 стран-подписантов) приняло еще в 1992 году (!), на том самом Саммите ООН 1992 года, информация о котором не афишируется в базовых документах «Зеленого» перехода. Поэтому на фоне возникновения элементов политической «холодной войны» с отнесением России и Китая к главным стратегическим соперникам США есть основания видеть в западной климатической повестке признаки гибридной «холодной войны» на экологической почве. При этом она имеет потенциал серьезного усиления на этапе технологического перевооружения развитых стран Запада в процессе энергетического перехода к низкоуглеродной модели экономики, в которую при помощи механизма CBAM эти страны вовлекают своих экономических партнеров, возведя в разряд ключевого принцип углеродной нейтральности экономик.
Объяснение этому скорее состоит в том, что реальное ухудшение социально-экологических условий жизни в странах развитого рынка стало иметь политические последствия для либеральных демократий как раз в то время, когда модель государственно-мобилизационного однопартийного управления Китая стала опережать в глобальной экономической конкуренции либеральную финансово-рыночную модель, а Россия оказалась способной быстро восстановить свой военно-политический потенциал на глобальном уровне. Китайская модель управления социально-экономическим развитием, вовлекая в торговые отношения все большее число партнеров через свой проект трансевразийских экономических коридоров «Один пояс — один путь», по факту стала претендовать на смену глобальной экономической модели и политического лидерства, которое может быть обеспечено на основе военно-политического союза с РФ. Рост российского ВПК западными аналитиками представляется как следствие агрессивных амбиций авторитарной России, которые подпитывались доходами, полученными, прежде всего от западных экономик, поставленных ею в зависимость от своей углеродоемкой продукции. В западной климатической повестке явно просматривается двойное назначение. Решение задач по ускоренному переходу на ВИЭ7 при одновременной политике санкций против газового «Северного потока-2», несмотря на резкий взлет цен на традиционные энергоносители осенью 2021 года, скорее выступает в русле поиска выхода из отношений энергетической зависимости, а также в русле экономического и политического подавления стратегических соперников, чем борьбы за климат.
Если экспортно-ориентированные энергопроизводители могут расценивать механизм CBAM инициативы ЕС в ключе финансовых рисков и противоречий с правилами ВТО, то для развивающихся стран, повторяющих за развитыми странами индустриальную стадию развития их экономического успеха, он скорее выглядит, пользуясь для наглядности политэкономическим термином, как инструмент колониальной политики. Действительно, уравнивая условия для производителей развитых и развивающихся рынков, «зеленая» сделка фактически вынуждает последние дважды расплачиваться перед первыми. Сначала это реальный экологический ущерб за счет экономии на экологических издержках в результате переноса «грязных» производств западных экономик, а затем прямые финансовые потери от CBAM, — и все это на разных этапах глобализации оборачивается выгодами для развитых экономик при их ускоренном переходе от индустриально-промышленной стадии развития сначала к сервисной, а затем цифровой. Бразилия, Южная Африка, Индия и Китай, образовавшие перед Копенгагенским саммитом по климату 2009 года т.н. блок BASIC8 — «выразили серьезную озабоченность в связи с предложением о введении в одностороннем порядке торговых барьеров в виде пограничной углеродной корректировки9 как «дискриминационной», так как это будет противоречить принципу ООН «общей, но дифференцированной ответственности». Применительно к климатическому кризису он означает, что развитые страны исторически несут за него большую ответственность, а потому и должны сделать больше для решения этой проблемы, чем развивающиеся страны» [16]. При этом следует обратить внимание, что кроме того забвению преданы другие принципы Саммита ООН 1992 года и его «Повестки на XXI век», согласно которым предполагалось как раз то, что развивающиеся страны не будут повторять за развитыми странами промышленно-индустриальную стадию в сопровождении с осуждаемыми эко-социальными издержками [7]. Эти документы были приняты суверенными странами-членами ООН в общих интересах с учетом интересов череды следующих поколений в условиях относительно стабильной климатической системы и окончания «холодной войны» с соответствующим высвобождением ресурсов на эти цели в 1992 году!
Еще год назад можно было говорить скорее о потенциале наступательной стратегии зеленой повестки Запада. Но уже в 2021 году потенциал экологической «холодной войны» проявился отчетливо на практике, вплоть до обвинений России в использовании энергетических ресурсов как инструмента политического давления на Европу в ходе осуществления ею энергетического перехода с углеродоемких генераций на ВИЭ, что и стало причиной энергетического кризиса в Европе. Кроме того, декларируя цели противодействия климатическим вызовам и поддержания инклюзивного и устойчивого развития арктических регионов на благо их жителей и будущих поколений, Евросоюз, не являясь членом Арктического совета, помимо CBAM с 2026 года, заявляет о своих задачах в арктическом макрорегионе, в том числе по предотвращению дальнейшего освоения запасов углеводородов или их приобретению. Поддержку им в этом оказывают США, которые также рассматривают варианты по сдерживанию в Арктике России, крупнейшей приарктической территории, а также Китая с его приарктической стратегией — полярным шёлковым путем в качестве компонента глобальной инициативы «Один пояс — один путь».
Западная экологическая повестка, считаясь повесткой мирового устойчивого развития под эгидой ООН, таковой не является. Она не способна сменить сформированный тренд «эпохи хаоса» на тренд устойчивого развития, поскольку не адекватна сложившимся к началу третьего десятилетия XXI века глобальным вызовам по целому спектру сфер — от экологической до цифровой и духовно-культурной, включая сферу международной безопасности. Вместе с тем, в случае ее имплементации после 1992 года, когда стартовали процессы глобализации, эта повестка смогла бы сформировать тренд мирового устойчивого развития, при котором у первого следующего поколения, получившего голос Греты Тунберг, не ухудшались бы экологические и социо-гуманитарные условия по отношению к поколению рубежа 1980–1990-х годов, как это предусматривала концепция устойчивого развития 1987–1992 годов. В создавшихся условиях, конечно, необходимо в посткризисном мироустройстве на основе глобального партнерства в соответствии с ЦУР № 17 использовать позитивный конвергентный потенциал политики западной «зеленой» повестки. Это ответственное инвестирование, это «зеленый» декаплинг (разрыв пропорциональной зависимости между экономическим ростом и потреблением ресурсов), это чистая энергетика, циркулярная экономика, восстановление биоразнообразия и др. [18].
* * *
В отсутствие внятных ответов на экологические вызовы со стороны России, которая в период рыночной трансформации проводила фактически политику деэкологизации экономической деятельности, а в период продвижения западной зеленой повестки заняла откровенно оборонительную позицию, Россия рискует снова попасть на путь зависимого развития, растеряв возможности временнóго отрезка регионализации и ренационализации мировой политики в ходе глобальной трансформации для формирования альтернативной модели посткризисного мироустройства на основе другой экологической повестки. Дело здесь не в национальном или региональном эгоизме для обеспечения конкурентоспособности в новом формирующемся технологическом укладе, или для создания плацдарма по снижению рисков в ходе «зеленого» перехода. Экологические и технологические вызовы с наступающей НБИКС10-революцией настолько серьезны, что признание Россией как крупным экспортером ископаемого топлива своей большой ответственности за изменение климата с опорой на международные природоохранные обязательства далеко недостаточно.
Вместе с тем у России есть шанс осуществить стратегический реванш в обеспечении глобальной экологической безопасности и мирового устойчивого развития в подлинно ООНовском формате, которое не тождественно принципам западной «зеленой» повестки. В основе ЦУР и «зеленого» перехода лежит редукция повестки устойчивого развития к тем параметрам, которые поддаются коммерциализации. Это условия для апгрейдинга экономикса, который, игнорируя сущностные исторически и эволюционно обусловленные связи, а также следуя принципам экономоцентричного миропонимания, способен устранить социально-экологические провалы рынка лишь частично. Однако в ответ на беспрецедентые глобальные вызовы, климатические, технологические и даже экзистенциальные, в новой модели устойчивого развития на основе новых технологий необходимо осуществить и беспрецедентые задачи конвергенции исторически обусловленных социально-экономических и политических процессов вместе с естественно-эволюционными, которые формируют биосферу Земли. Для этого требуется переход от линейной экономики не столько к необходимому принципу производственной цикличности в экономике, когда отходы становятся ресурсами, сколько к экономической цикличности в природе, когда экономика не вступает в противоречие с воспроизводственно-эволюционными процессами самой природы. Западная модель «зеленого» перехода не решает эти противоречия, которые имеют фатальные последствия, все более явные относительно животного мира и биоразнообразия [3]11, формировавшихся сотни миллионов лет, хотя и предполагает некоторые меры противодействия этим изменениям с опорой на конвенцию по биоразнообразию Саммита 1992 года. Однако в западной «зеленой» повестке не поднимается проблема устранения глубинных причин этих изменений — разрушение биологических основ жизни на Земле вместе с «каналом эволюции» биологического вида Homo Sapiens [9], [10], что происходит в результате замены живой биомассы Земли антропогенной массой, соотношение между которыми в 2020 году достигло паритета. Причем в эти же годы прошлого века последняя составляла всего 3%, а уже к 2040 году при сохраняющихся тенденциях экономической активности она, включая отходы, будет уже почти в 3 раза больше всей планетарной живой биомассы12 [17]. В новом экологическом мейнстриме эти научные результаты13 не стали топовой новостью, что весьма прискорбно, хотя с учетом последствий ясно, насколько более высокий приоритет должен быть у задач достижения к середине XXI века «антропогенной нейтральности» по отношению к углеродной.
При этом научно-технический потенциал наступающей НБИКС-революции [1], [5], [6] дает надежду на практическое решение этой беспрецедентной задачи. Однако ему не соответствует потенциал доминирующей экономоцентристской парадигмы общественных наук, лежащей в основе политической и управленческой практики, которая не способна следовать не только установленному принципу «предосторожности» (предвидеть и предупреждать) устойчивого развития 1987–1992 годов, но и адекватно реагировать. Это, например, касается очевидных природоохранных задач в части профилактики и быстрого реагирования на крупномасштабные лесные пожары не только в России14, но и по всей планете. Экономоцентризм научного миропонимания, как и само позитивистское направление, утвердившееся в качестве философской базы вслед за естественными в общественных науках, не отвечает этим вызовам, что подтверждается 30-летним периодом усиливающегося антиустойчивого тренда глобализации после Саммита Земли 1992 года. Аналитический центр высокого уровня по глобальной устойчивости при Генеральном секретаре ООН возлагает надежды на разработку новой «политической экономии устойчивого развития» [4]. Возникают вопросы, есть ли у политэкономии потенциал ответа на эти вызовы, требующие преодоления не только издержек экономоцентризма с его методологическим индивидуализмом, но и социального эгоизма в общественных отношениях по отношению к окружающей природной среде? Может ли в мировой экономике быть преодолен экономоцентризм как деструктивный фактор экосовместимого развития общества? Или в условиях наблюдающегося эпистемологического кризиса необходим полный пересмотр научных оснований в общественных науках?
Пока решаются эти и другие теоретические вопросы, «старая» политэкономия, используя свой принцип историзма, который позволяет выявлять объективные тенденции, может уже сейчас предложить политикам практически осуществимые решения. Проведение при инициативе России и Китая Саммита государств — постоянных членов Совета Безопасности ООН, которые внесли главный вклад в создание системы послевоенного устойчивого мироустройства, может дать старт созданию на основе 2-х исторических конференций — Крымской (Ялтинской) 1945 года и Бразильской (Рио-де-Жанейро) 1992 года Крымско-Бразильской платформы, на которой будут приниматься и осуществляться решения вопросов перехода к новой экосовместимой и устойчивой посткризисной модели мироустройства для многих поколений с участием всех заинтересованных сторон и в их общих интересах [см. подробнее 2]. Россия со своими партнерами по действующим и потенциальным региональным и трансрегиональным ассоциациям (БРИКС, ЕАЭС, проект «Большой Евразии») должны начать критический пересмотр своей собственной политики игнорирования принципов Саммита 1992 года, приводящей к деэкологизации хозяйственной деятельности в ходе глобализации, с выработкой общей программы действий. В числе первых шагов этой программы может быть создание единой глобальной системы комплексной лесоохраны и лесовосстановления с привлечением всех достижений цивилизации — от научно-исследовательских до космических и сил ВПК, развивая в новых условиях принципы глобального консенсуса по управлению, сохранению и устойчивому развитию всех видов лесов, предусмотренные еще в специальном Заявлении Саммита 1992 года [7].
В отличие от перехода к углеродонейтральной экономической модели, способной направить глобальный мир к углеродному протекционизму и не способной решать комплексные вопросы мирового устойчивого развития, необходим переход к такой его модели, которая отвечает на эти вопросы и не допускает политизацию принципов ее практической реализации, природоохранную конкуренцию, нагнетание международной напряженности. Организация перехода от «эпохи хаоса» к эпохе мирового устойчивого развития при этом предполагает проведение объективного анализа хода процессов глобализации на предмет их политизированности, которая могла быть причиной их антиустойчивого тренда. |
| |
|
|