|
| | | | Проблемы современной экономики, N 2 (90), 2024 | | | | ЭКОНОМИКА И РЕЛИГИЯ | | | Симченко Н. А.
и.о. заведующего кафедрой экономической теории и экономической политики
Санкт-Петербургского государственного университета,
доктор экономических наук, профессор
Благих И. А.
профессор кафедры теории кредита и финансового менеджмента
Санкт-Петербургского государственного университета,
доктор экономических наук
| |
| | | | | В статье рассматриваются истоки непримиримой противоположности протестантского, англосаксонского и русского, православного мировидения, проявляющего себя в различных экономических трактовках смысла и предназначения человека вообще и «экономического человека» в частности. | | Ключевые слова: «экономический человек», рациональность, рациональность в протестантизме, рациональность в православии, богоугодная деятельность, поведенческая экономика, русский мир | | УДК 330.873 Стр: 196 - 203 |
«Экономический человек» англосаксонского мира
Конструирование «рациональности» в том виде, в котором она вошла в историю западной экономической мысли, опирается, как правило, на работы А. Смита, И. Бентама, Дж. С. Милля, У. Джевонса, К. Менгера, Т. Веблена Г. Саймона, Д. Канемана, А. Тверски, Р. Талера и других. Эволюцию модели «рациональности» связывают с изучением экономического человека в трудах представителей экономического либерализма. Рассматривая эгоизм человека как предтечу рациональности с точки зрения индивидуализма, они особое внимание обращали на А. Смита, который писал об эгоизме как естественном явлении в экономическом поведении человека. Однако вопрос с эгоизмом обстоит в трудах Смита не так однозначно, как толкуют его либеральные последователи. Если в «Богатстве народов» [1] Смит неоднократно подчеркивает дозволенность эгоизма, что поощряет человека руководствоваться своими эгоистическими мотивами в поведении и поступках, то в «Теории нравственных чувств» Смит развивает иную идею. Человек должен руководствоваться в отношении людей симпатией как «сочувствием всякого рода», приравнивая ее к моральному одобрению других. В этике Смита важную роль играла не только симпатия, но и совесть, которую он связывал с суждением о поведении человека окружающих его людей. Совесть, по Смиту, является внутренним сдерживающим мотивом, возникающим от естественного человеческого права судить дела и поведение других [2].
Это противоречие в работах Смита неразрешимо, если не соприкоснуться с атмосферой периода создания его работ. Адам Смит — умеренный протестант. В свое время он был изгнан из Лондонского университета господствующими протестантами — англиканами. Конкуренция различных протестантских конфессий в борьбе за прихожан приводила к различному толкованию правил взаимоотношений членов своей общины с представителями других инакомыслящих. Доходило до абсурда: Кальвин написал 49 томов Новой Женевской Учебной Библии. Цвингли написал не меньше томов (видимо, Новой Цюрихской Учебной Библии). И все это учебное изобилие обрушилось на головы бедных швейцарцев, что привело затем к длительному вооруженному противостоянию. Следует сказать, что в протестантизме существует более тысячи конфессий. И для каждой находился свой Кальвин и свой Цвингли. Адам Смит был одним из них. Смит читал лекции не только в университете г. Глазго, который приютил диссидентов со всего европейского континента, но был еще проповедником в своей общине, поскольку главным отличием всех протестантских конфессий от традиционного христианства было Предопределение, возникшее как логическое продолжение исключения Чистилища из троицы ипостасей загробной жизни: Рай — Чистилище — Ад. Именно это новшество породило известный западный индивидуализм: человек сам, под личную ответственность общался с Богом напрямую, минуя посредников: монахов, клир, священников и т.д. Протестантский пастор не опосредует общение прихожанина с Богом, но он может наставить его на путь истинный проповедью как лектор университета или же, написав толстый талмуд, как это надо делать правильно.
На самом деле известное в экономических кругах «Богатство народов» — лишь один из томов многотомного труда Адама Смита. Некоторые исследователи называют пять томов, некоторые — больше. «Теория нравственных чувств» также является многотомным изданием. Да и на языке оригинала она могла называться иначе, также, как и «Богатство народов» на самом деле называлось «Богатство наций». В частности, эгоизмом, декларированным Смитом в «Богатстве...», должны были руководствоваться члены его общины во взаимоотношениях с членами других конфессий. Этот тезис привлек внимание всех протестантских общин, поскольку именно малочисленность прихожан и, соответственно, мизерные пожертвования на нужды своей церкви, вынудили их признать ростовщичество и неправедную торговлю богоугодным делом.
Иное дело — взаимоотношения внутри общины индепендентов. Поскольку догматы о религиозной этике коллективизма, сформулированные традиционной христианской церковью (католической, которую протестанты прокляли), были отвергнуты, они прибегли к сочинительству этики на основе натурфилософии, где Бог стал природным объектом, а нравственность — природным состоянием души. Вспомним известное выражение протестантского пастора, которого мы знаем как великого философа Эммануила Канта, что две вещи поражают: «бездонное небо над головой и нравственный закон в моей душе». Откуда взялся нравственный закон в душе верующего человека, загадки не представляет, ибо отгадка содержится в трудах Вселенских Соборов, Святоотеческих Преданиях и Посланиях, которые протестанты не просто отвергли, а предали анафеме.
Именно для членов своей общины написал Адам Смит «Теорию нравственных чувств», исходя из натурфилософского закона в душе человека. Она не была принята другими протестантскими общинами с таким восторгом как «Богатство...», ибо для индивида «чужая душа — потемки». Да и вряд ли кто-нибудь вспомнил бы сейчас о «Теории нравственных чувств», если бы не нужно было писать биографию великого экономиста Адама Смита. Таким образом, обращение к эпохе написания того или иного труда может многое прояснить в бесплодных спорах о маргиналиях — толковании толкований, чем зачастую увлекаются отечественные теоретики, перетолмачивающие на русский писания зарубежных «светил»...
Тем не менее, индивидуализм, базирующийся на естественном праве, сменяется в конце XVIII — начале XIX вв. индивидуализмом, основанном на философии утилитаризма. Основоположник данного учения И. Бентам в основу утилитаризма вкладывал принцип полезности или пользы, или «наибольшее счастье наибольшего числа лиц» [4]. Труды Бентама и его последователей содержат положения, знаменующие неминуемость перехода к утилитарному индивидуализму — индивидуализму интересов, пришедшему на смену естественно-правовому индивидуализму. Бентам разрабатывал количественное определение удовольствия и страдания.
Бентамизм как течение экономической мысли рассматривал во главе угла политику государственного невмешательства, подразумевающей в центре политики человека как существа, стремящегося к максимизации своей собственной пользы. При этом в государстве как совокупности таких индивидов наилучшей формой государственной политики является предоставление индивидуумам возможности преследовать свою пользу с наибольшей свободой [3]. Опираясь на ассоциативную психологию XVI-XVIII вв., Бентам описывал гедонистически-рационалистическую модель человека. С.Н. Булгаков указывал на развитие бентамизма как явления, которое привело к «деградации естественно-правового индивидуализма всего англосаксонского мира» [4]. Речь идет о некоем «сужении» духовного кругозора в работах представителей английского просветительства, что находит свое выражение в представлении об обществе как об агрегате, «соединяющем отдельные атомы, имеющих свои отдельные интересы» [4].
Здесь обратим внимание на явное расхождение взглядов утилитаристов и А. Смита относительно толкования свободы как «естественного права», «естественного строя» и «естественного состояния». Бентам, Рикардо, Мальтус и другие утилитаристы рассматривали естественную свободу как следствие их утилитарного представления о человеке и морали. Позже данные воззрения были положены в основу оформления отдельной Манчестерской школы политической экономии в 30-е гг. XIX в., выступающей за невмешательство государства в частнопредпринимательскую деятельность. Основной принцип манчестерства выражается формулой «laissez faire, laissez passer».
Манчестерство, получившее позже название буржуазной политической экономии уделяло значительное внимание фикции экономического человека, или economicman. Считалось, что экономический человек на основе широкого спектра знаний законов, рынков, благоприятных условий для купли и продажи, действует наиболее рационально в экономической зоне. В манчестерстве достаточно ярко был выражен индивидуализм, основанный на рационалистической философии эпохи Просвещения. В этой связи укажем на возникшее на тот период противопоставление антиманчестерства (социализма) и индивидуализма (бентамизма), нашедшее отражение в работах известного английского социалиста Р. Оуэна, который провозглашал полную безответственность индивида, поскольку поведение человека не может игнорировать общественную среду, да и в целом общественная среда формирует характер человека, а не первобытные инстинкты, которым является эгоизм [5].
Важнейшую роль в формировании нравственных основ «рациональности» в экономической науке возымели труды Дж. Милля: «Политическая экономия» [6], «Размышления о представительном правлении» [7], «Утилитарианизм. О свободе» [8]. К слову, в России книга Дж. Милля «Политическая экономия» переиздавалась шесть раз на страницах известнейшего журнала «Современник» в 1860-х гг.
Вклад Милля в обоснование предмета политической экономии как самостоятельной науки, в отличие от некой методологической неопределенности Смита и Рикардо, описал в своих трудах С.Н. Булгаков: «Политическая экономия в настоящее время принадлежит к наукам, не помнящим своего духовного родства. Ее начало затеривается в зыбучих песках философии просветительства XVIII века. У ее колыбели стоят, с одной стороны, представители естественно-правовых учений с их верой в неповрежденность человеческой природы и предустановленную естественную гармонию, а с другой стороны — проповедники утилитаризма — И. Бентам и его ученики, исходящие из представления об обществе как совокупности разрозненных атомов, взаимно отталкивающихся представителей различных интересов» [9].
Эволюцию модели экономического человека весьма интересно проследить под влиянием риторики утилитаризма Милля. Следуя воззрениям И. Бентама, Дж. С. Милль в своем труде «Утилитарианизм. О свободе» проповедует идеи нравственного экономического поведения индивидуумов. Будучи приверженцем идей Канта, Дж. С. Милль указывает на обязанность человека соблюдать следующий всеобщий принцип: «поступай так, чтобы то правило, по которому ты поступаешь, могло быть признано за закон всеми разумными существами».
Дж. С. Милль в основу утилитарианизма положил необходимость рассмотрения рациональных оснований для признания или отрицания утилитарианской формулы. Вообще Дж. С. Милля можно по праву назвать первым в истории философии, введшим в научный оборот понятие утилитарианизма. Доктрина утилитарианизма базируется на «признании полезности или принципа величайшего счастия основанием нравственности». Милль считал, что «те поступки, которые приводят человека к счастью, — хороши, а те, которые ведут к несчастью, — дурны» [8]. Кстати, Милль часто парировал своим идейным противникам насчет предопределяющей важности удовольствия и отсутствия страданий необходимостью достигать цели, заключающие в себе удовольствие или такие, которые могут служить средством для получения удовольствия и устранения страданий, а также подчеркивал нарастающее заблуждение относительно восприятия аскетизма и пренебрежения к удовольствию в некоторых его формах. При этом Милль обращал особое внимание не просто на достижение целей, связанных с низменными и животными удовольствиями, а подчеркивал сложность формирования целей для одаренных людей, обладающих большими способностями. Такие люди глубже чувствуют страдания, а достижение ими определенного уровня счастья требует больших затрат и усилий. После себялюбия главной причиной недовольства Милль считал недостаток умственного развития.
Утилитаризм Милля заложил определенный нравственный конструкт развития идей рациональности в социально-философском и экономическом отношении, в рамках которого происходит логическая трансформация от нравственного выбора индивидуума — к рациональности. С одной стороны, «увеличение счастия составляет по утилитарианской этике единственную цель добродетели», — пишет Милль [8]. С другой же стороны, определение общественно значимых последствий индивидуальных действий индивидуумов в течение длительного периода времени составляет суть правильного поведения. В данном контексте в утилитаризме как этической концепции И. Бентама и Д.С. Милля при анализе поведения индивидуумов акцент с этических ценностей (добродетелей) смещается в направлении научных норм (рациональности) с возможным расчетом последствий.
Конструирование «рациональности» в работах И. Бентама и Дж. С. Милля в последующем возымело свое влияние на развитие внутренней логики рациональности в экономических трудах У.С. Джевонса. Исходя из известных в английском утилитаризме конечных основ экономического расчета — наслаждения и страдания в пользу увеличения в максимальной степени наслаждения, Джевонс в качестве предмета политической экономии рассматривал богатство. Рассматривая три критерия богатства: 1) удобо-передаваемость; 2)ограниченность в количестве; 3) полезность [9], Джевонс заложил основы теории предельной полезности.
Крайне интересным в контексте настоящего исследования внутренней логики рациональности в экономике является метод Джевонса к познанию явлений и процессов в экономике. Джевонс, как ученик Буля, «принял основное начало учителя, но не его метод» [10]. Если Буль отстаивал подчинение логики алгебре, то Джевонс, напротив, делает заключение о том, что логика не подчинена науке о числах, а, наоборот, она сама определяет условия числа. Джевонс обосновал свою генеалогию математического подхода к пользе. Джевонс в предисловии к первому изданию «Теория политической экономии» пишет о том, что экономика должна основываться на расчете удовольствия и страдания, и что она может стать таковой, если даст точные количественные определения понятиям пользы, стоимости, труда, капитала. Подчеркивал безусловную важность формализации экономических процессов на основе количественного характера экономики.
Исследуя роль английских реформаторов логики в XIX в., Л. Лиар, подчеркивая вклад Джевонса в развитие логических умозаключений, указывает на важность разделения логики материальной, или индуктивной, и логики формальной в науке: «индукция является действием, обратным дедукции, и как все обратные способы, она гораздо сложнее, чем то прямое действие, которому она соответствует. Как способ умозаключения, при помощи которого ум переходит от знания фактов к знанию законов, или от частного к общему, он характеризует материальную индукцию, а не индукцию формальную, которая рассматривается независимо от специального содержания» [11].
В своих размышлениях о результатах и границах научного метода Джевонс указывает на цель индуктивного исследования, которая состоится в том, чтобы «удостовериться в видимом существовании необходимой связи между причинами и действиями, выражающейся в форме естественных законов». Джевонс признавал право коалиций, свободу коалиций как инструмент для обеспечения равноправия рабочих при торге об условиях труда. Стачки же он рассматривал как неразумное и вредное для рабочих средство борьбы.
В трудах Джевонса уделяется внимание и роли правительств в регулировании социально-экономических процессов. Джевонс разделял функции правительства на обязательные и факультативные функции. К обязательным функциям Джевонс относил обязанность государства защищать страну от внешних врагов, обеспечивать спокойствие внутри страны, регулировать отношения относительно нарушения законодательства страны, руководить судебными учреждениями и др. К функциям факультативным Джевонс относил те функции, которые правительство может выполнять на общую пользу: установление рационального монетного обращения, строительство и содержание дорог, введение единой системы веса и меры и т.д. [12]. При этом Джевонс обращал особое внимание на крайнюю степень различия уровня развития разных государств, вследствие чего выгодность и успешность реформ в одной стране вовсе не означает их результативность и успешность в других странах. Данное заключение Джевонс делает, исходя из анализа опыта успешного строительства железных дорог в России и Австралии правительствами этих стран и, возможно, полной разорительности мероприятий относительно передачи огромной сети английских железных дорог в управление правительственных агентов в Англии.
Нарратив рациональности в работах Джевонса развивается через призму границ научного метода посредством логики. Критикуя сочинения О. Конта и Д. Милля о представлении нашего научного знания приблизительно полным, Джевонс, опираясь на законы тождества, различия и двойственности, подчеркивал, что научный метод должен начинаться и заканчиваться законами мышления. «Истинная наука, — пишет Джевонс, — не будет отрицать существование известных вещей потому, что они не могут быть взвешены и измерены. Она скорее заставит нас думать, что трудности и тонкости возможного существования превышают все то, что может быть ясно понято нашими способностями» [13]. Данные постулаты легли в основу современной теории рациональности относительно воспроизводства логикой принципов стандартизации знания.
Содержание полезного как средства политической консолидации, по К. Лавалю, поддалось значительной трансформации, начиная с конца XVI в., что приобрело новые формы: государство как стратегический субъект стало источником подлинной рациональности; ассоциативность государственной власти с экономическими основаниями; общественная польза как совокупность индивидуальных интересов. Происходит кардинальная трансформация экономической категории интереса как основы экономического поведения человека. Государственный суверенитет как форма рациональности начинает использовать интерес как политическую категорию, формирующую базис политического общества и средство исполнения власти, направленной на увеличение государственного могущества [12]. Рассматривая принцип суверенности как основу нового порядка, а интерес как «новую концепцию с высоким политическим оттенком», К. Лаваль акцентирует внимание на ставшую нормой «эксплуатацию государством индивидуальных страстей с целью достижения общественного блага» [14]. Доминирование принципа соотношения частных и общественных интересов в исследовании логики рациональности в экономике и философии находит свое отражение в понимании интереса как инструмента управления обществом.
Определяющее влияние на развитие учения о «рациональности в экономической мысли и безусловно, возымело открытие закона предельной полезности в конце XIX в. У. Джевонсом в Англии, К. Менгером в Австрии и Л. Вальрасом в Лозанне, причем независимо друг от друга. Выход в свет в 1871 году книг У. Джевонса «Теория политической экономии» и К. Менгера «Grundsätze» [15], по мнению Ф. Хайека, стало началом современного развития экономики [16].
«Grundsätze» К. Менгера издается спустя 95 лет послы выхода труда А.Смита «Богатство народов» и спустя 23 года после некоего пересмотра Дж. Миллем основ классической политической экономии в попытках создания единой, общей тории ценности. В своей работе «Grundsätze» Менгер указывает на важность наблюдения за действиями других людей в контексте разложения сложных явлений человеческого хозяйства на их простейшие элементы. Именно наблюдение за человеческим поведением, по мнению Менгера, позволяет понимать внутреннее значение наблюдаемых действий. Менгер и другие последователи австрийской экономической школы рассматривали обычное наблюдение как предпосылку формирования различных типов вероятного индивидуального поведения и развития достаточного знания вероятности возникновения определенных типичных ситуаций. Понимая определенную ограниченность предсказательной способности развиваемой собственной теории ценности, Менгер был достаточно удовлетворен имеющимися изысканиями, ориентируясь на разумность определенных пределов своей теории.
Исследование внутренней логики рациональности с позиций функций института собственности во второй половине XIX в. связано и с воззрениями правоведа Антона Менгера. Весомым учением А. Менгера является его труд «Новое учение о нравственности» [17]. «Всякая мораль, — пишет А. Менгер, — безразлично, исходит ли она от государства, церкви, общественного мнения иди других факторов принуждения, предполагает свободу человеческой воли и деятельности» [18]. Модель нравственного человека, по А. Менгеру, опирается на приспосабливаемость человека к «общественно принудительным отношениям». Если же человек, напротив, не приспосабливается к такого рода отношениям, то его следует считать безнравственным. В качестве типов наиболее важных общественных принудительных отношений А. Менгер рассматривал следующие: 1) политический и юридический строй; 2) церковь; 3) профессиональные корпорации; 4) партии; 5) мнение других о поведении индивидуума, особенно общественное мнение.
Следует обратить внимание на необходимость формирования некоего заключения относительно того, что далеко не все ученые-экономисты рассматривали важнейшим признаком капитализма жажду к наживе. В отличие от маржиналистов, представители немецкой исторической школы (М. Вебер, Ф. Лист, Г. Шмоллер) критиковали модель «экономического человека» и подчеркивали важность рационального оформления стремления индивидуумов к богатству по ряду признаков: рациональная организация свободного труда (предприятие); нормирование хозяйственной деятельности; рациональная ориентация экономической активности на товарный рынок, а не на спекуляции и др.
Определенную последовательность в исследовании эволюции модели экономического человека на фоне критики маржиналистской и неоклассической моделей проявил основатель институционализма Т. Веблен. Исследование природы отношений праздного (имущего и непроизводящего) класса к процессам производства в хозяйстве и экономическим институтам фундаментально представлено в трудах Т. Веблена: «Теория праздного класса» [19], «Теория делового предприятия» [20]. В исследовании значение праздного класса в качестве экономического фактора современной жизни, Веблен рассматривает как живущий скорее рядом с производительным обществом, нежели в нем самом. Отношения праздного класса с индустрией имеют характер «денежного, а не производственного рода». Как подчеркивает Веблен, «этот архаический, варварский образ жизни навязывается также низшим слоям общества, теряя до некоторой степени свою силу» [19].
Как последователь эволюционной теории Ч. Дарвина, Веблен отводит большое значение в своей теории инстинктам как способам (обычаям) осознанного и целенаправленного человеческого поведения, формирующимся в определенном культурном контексте и передающимся из поколения в поколение. Веблен выделяет две поведенческие модели экономического человека, формирующиеся из различных комбинаций базовых человеческих инстинктов: промышленное поведение и денежное соперничество. Отметим, что влияние денежного интереса и денежного образа мысли на развитие институтов проявляется в тех формальных институтах — законодательных актах и общественно значимых условностях, которые направлены, прежде всего, на защиту собственности, закрепление имущественных прав. Как иронично отмечает Веблен, «насыщение общества такого рода институциями непосредственно заботит лишь имущие классы и находится в прямой зависимости от размеров собственности». Веблен таким образом связывает возникновение праздного класса по времени с зарождением института собственности в ходе культурной эволюции. Здесь обратим внимание на важнейший вывод, сделанный Вебленом в ходе критики классической экономической теории в части того, что считать целью приобретения и накопления индивидуумов и домохозяйств. Если классически целью приобретения и накопления принято считать потребление накопленных материальных благ, удовлетворяющих нужды потребителя, то такое потребление может стимулировать неизбежное накопление только лишь в случае отказа от указанной здесь наивной трактовки материального потребления. «Мотивом, лежащим в основании собственности, — пишет Веблен, — выступает подражательное соперничество, а сам мотив соперничества оказывает определяющее влияние на развитие института соперничества». Веблен вводит понятия демонстрационной праздности и демонстрационного потребления, когда индивид стремится не столько к экономической, сколько к социальной выгоде. Ведь обладание богатством и приумножение богатства наделяет его владельца особым почетом и повышенным социальным статусом, возможностью соответствовать общепринятым требованиям благопристойности по качеству и количеству потребляемых благ[20].
Рассматривая праздность с экономической точки зрения как вид деятельности, Веблен проводит параллель такого вида деятельности с псевдодоблестной деятельностью, характеризующейся, в частности, получением квазинаучных и квазихудожественных достижений, определенного уровня общественной осведомленности, что в целом не повышает качества человеческой жизни. Заложение в институциональную теорию нормы жизни, обладающей природой привычки, определенным образом разъясняет, почему в разных областях потребления люди по-разному и с разной скоростью отказываются от норм привычного потребления. Фактически регулирующей нормой потребления в значительной степени выступает требование нарочитого расточительства, что имеет различные формы в виде принудительного давления общества на мотивы потребителя, объемы потребления товаров (услуг) в глазах наблюдателей.
Введение Вебленом принципа нарочитого расточительства обусловливает определение формирования мыслительных и психологических привычек относительно того, что именно считать нравственным и почетным в жизни и в предметах потребления. При этом, при безусловном господстве института частной собственности, важнейшей характеристикой морального кодекса является неприкосновенность собственности. Вообще принципы нарочитого расточительства и избавления от производства выполняют функцию «надзирательства» за развитием институтов, определяя реальный характер общества [20].
Социальные институты Вебер рассматривает как действенный фактор отбора, поскольку институты — это не только результат процесса отбора и приспособления, но и способы существования общества со специфической системой общественных отношений. Здесь раскрывается весьма важное положение учения Веблена, гласящее о том, что «изменение институтов ведет к дальнейшему отбору индивидуумов с наиболее приспособленным складом характера и к приспособлению индивидуальных привычек и темпераментов к меняющейся среде через образование новых институтов» [20].
Рассматривая общество как «промышленный или экономический механизм, структура которого складывается из экономических институтов», Веблен видит необходимость изменения существующих институтов в направлении замены устаревших институтов новыми вследствие несоответствия между уже сложившимися институтами и изменившимися условиями внешней среды. При этом условие естественного отбора является основным. Данное условие вытекает из понимания институтов как результата процессов, происходящих в прошлом и их приспособлении к обстоятельствам прошлого, что требует постоянной смены устаревших институтов. Естественный отбор основывается на «бесконечном» приспособлении институтов к изменениям условий внешней среды.
Весьма интересным в части анализа риторики Веблена к изучению эволюции модели экономического человека является его утверждение относительно того, что праздный класс способствует повышению консервативности низов. Это приводит в конечном счете к снижению умственных способностей низов к изучению и усвоению нового образа мысли. «Накопление богатства на верхних уровнях денежной шкалы предполагает лишения ниже по шкале [20]», — подчеркивает Веблен.
Руководствуясь эффектом Веблена, потребитель в рамках демонстративного потребления готов платить больше за дорогие товары, но не готов покупать дешевые вещи, даже если они являются качественными. Цитируя на страницах «Теории праздного класса» 23-го президента США Б. Гаррисона, Веблен приводит изречение: «Дешевое платье — дешевый человек» [20], достаточно убедительное по своей сути.
«Экономический человек» в трактовке поведенческой экономики
Исследование модели экономического человека в условиях повышения неопределенности внешней среды тесно связано с ростом научной полемики среди ведущих научных школ. Под рациональностью экономического поведения в экономической теории традиционно понимается деятельность индивидов, направленная на максимизацию выгод с целью удовлетворения личных интересов. При этом максимизация выгод определяется как максимальная полезность для индивида. Данная концепция, восходящая к временам А. Смита, Д. Рикардо, И. Бентама, является концепцией экономического человека, отражающая осуществление выбора человеком исключительно на основе его личных интересов.
По результатам теоретического обзора сущности понятия рациональности экономического поведения неоспоримым является положение о том, что в экономическом поведении рациональность проявляется в стремлении максимально использовать имеющиеся трудовые, финансовые, материальные, информационные ресурсы. При этом на модель рациональности экономического поведения влияют: вид хозяйственной деятельности; масштаб хозяйственной деятельности; уровень оппортунизма.
Однако ориентированность классических экономических школ на гиперрациональность экономического поведения стала поддаваться значительной критике в начале XX в., что привело к возникновению альтернативных концепций рациональности принятия решений экономическими субъектами. Развитие полемики в экономической науке относительно определенной несостоятельности положений классической и неоклассической экономической теории в части исключительно рационального типа поведения экономического человека, способствовало развитию поведенческой экономики.
Один из основателей поведенческой экономики — Г. Саймон — выдвинул идею о неполной рациональности экономических субъектов, связанной с ограниченностью когнитивных способностей экономических агентов. Критикую основы рациональности в классической и неоклассической экономической теории, Саймон подчеркивал важность применения междисциплинарных методов исследования к изучению экономического поведения индивидов [21].
Согласно воззрениям Г. Саймона, действующие в обществе правила коммуникации и принятия решений не являются результатами рациональных расчетов, а являются следствием давления окружения. В этой связи Саймон четко разграничивает внутреннюю и внешнюю среду при изучении адаптивных или искусственных систем, обращая внимание на главное преимущество такого разграничения, заключающегося в возможности предсказания поведения системы лишь на основе ее целей и характеристик внешней среды при минимальных предположениях о характере внутренней среды. Свойства, которыми наделена внутренняя среда, подчинены целям системы с учетом характера внешней среды. Поведение системы лишь частично отвечает поставленной цели, частично же оно отражает ограниченные возможности внутренней среды.
Рассматривая логику конструирования через поиск альтернатив, Саймон подчеркивает, что любая целенаправленная система связана с внешней средой по двум различным каналам: по афферентным (сенсорным) каналам, или каналам восприятия, по которым она получает информацию о внешней среде, или двигательным каналам, через которые она осуществляет воздействие на внешнюю среду По мнению ученого, указанные каналы действует независимо друг от друга.
В своей работе «Administrative behavior» Саймон пишет о том, что рациональность не определяет поведения. В пределах рациональности поведение абсолютно гибкое и приспосабливается к возможностям, целям и знаниям. Поведение же, напротив, определяется иррациональными элементами, устанавливающими границы рациональности. Развивая теорию организационного управления, Саймон очерчивает по-новому предмет данной теории. «Теория организационного управления должна заниматься пределами рациональности и тем, как организация воздействует на пределы рациональности действий принимающего решение лица» [21], — констатирует Саймон.
Рассматривая человека как весьма простую поведенческую систему, Саймон подчеркивает, что кажущаяся сложность поведения человека во времени в основном отражает сложность окружающей его среды. В качестве примера ученый приводит муравья. Рассматривая психологию как науку об искусственном, Саймон по сути затрагивает две важные проблемы: соотношение общественного и индивидуального сознания и объективный характер законов, управляющих деятельностью людей в обществе.
В результате проведенных исследований Саймон предлагает свою структуру курса конструирования, или науки об искусственном: 1) теория оценки (теория полезности, теория статистических решений); 2) вычислительные методы; 3) формальная логика синтеза; 4) эвристический поиск; 5) распределение поисковых ресурсов; 6) теория структуры и организации процесса конструирования; 7) теория представления задач конструирования [21].
Определяющую роль в разработке альтернативной экономической концепции принятия решений принадлежит ученым — основателям поведенческой экономики — Д. Канеману и А. Тверски. Д. Канеман получил в 2002 году Нобелевскую премию по экономике за «интеграцию результатов психологических исследований в экономическую науку, прежде всего, в области суждений и принятий решений в условиях неопределенности» [22].
В предложенной ими теории перспектив ученые доказали, что в условиях роста неопределенности поведение человека, которое можно наблюдать, идет вразрез известных постулатов рациональности. В теории перспектив объясняются феномены иррационального экономического поведения, в рамках которых люди в своем выборе не максимизируют полезность от принятого решения, а выбирают вариант с наибольшей психологической перспективой. В результате проведения учеными многочисленных экспериментов был сделан вывод о том, что люди первостепенно переживают за свои проигрыши сильнее, нежели за эквивалентные выигрыши. Более того, для людей важнее выбрать вариант с наибольшим уровнем психологической комфортности, а только затем — учитывать выгодность операции [22].
Д. Канеман и А. Тверски доказали, что нерациональное поведение человека на практике довольно распространено, особенно когда речь идет о принятии решений в условиях неопределенности. По мнению ученых, люди ошибаются не случайным образом, вследствие чего нерациональное поведение может быть идентифицировано и предсказываться при помощи психологических методов [23]. В теории перспектив имеется положение, согласно которому люди не способны к полному анализу действий в сложной ситуации, когда будущие последствия принятия решений являются весьма неопределенными. В таких ситуациях люди больше полагаются на эвристику, или случайный выбор.
Согласно теории перспектив Д. Канемана и А. Тверски люди, скорее, готовы взять на себя больший риск для избежания потерь, чем получить дополнительную премию в условиях большего риска [23]. Вклад Канемана и Тверски в развитие экономической теории трудно переоценить. Фактически, исходя из многочисленных экспериментальных исследований, ученые установили иррациональность поведения человека как некую норму в условиях неопределенности, в рамках которой индивид принимает решения, руководствуясь не рациональными, а интуитивными соображениями, названными в теории перспектив поведенческими эвристиками. Положения теории перспектив содержат объяснения провалов классической и неоклассической теорий, использующих предпосылки о рациональности экономических агентов при принятии решений.
Выделим следующие направления современных зарубежных исследований в области экономического поведения субъектов:
– переосмысление границ рациональности экономического поведения акторов, (теория ограниченной рациональности H. Simon, теория перспектив Kahneman & Tversky [24]);
– трансформация форм познания в рамках континуума «рациональность — иррациональность мышления» (концепция Thaler [25]);
– междисциплинарность в переосмыслении природы рациональности в современном цифровом обществе, основывающаяся на использовании методов философского познания, нейролингвистики, нейронных сетей, искусственного интеллекта [26] и др.;
– развитие концепции гибко ограниченной рациональности как рациональности интеллектуальных машин 226];
– теория игр и теория торга (поведенческая теория игр, концепции «справедливого равновесия», «игры с ультиматумом», «игры с диктатором» [27);
– экспериментальная экономика, экспериментальное тестирование различных стратегий ценообразования [28], теория аукционов и т.д.
Содержательные характеристики поведенческой экономики, безусловно, могут наполняться новыми трансформационными смыслами в заявленных выше направлениях. Например, Г. Маллард, описывая сущность поведенческой экономики и ограниченной рациональности, исходит как из исследований в области экономической психологии, психологической экономики, так и из области нейроэкономики.
Особое значение положения теории поведенческой экономики приобретают, в частности, на уровне конкретных индивидов в сфере официального трудоустройства. В условиях цифровизации экономических отношений актуализируется подход к сокращению рабочего дня, что связано, прежде всего, с активизацией форм дистанционной занятости. В то же время, высвобождение в течение дня определенного свободного времени требует задействования его человеком в разумных целях, созидательно формируемых. Весьма уместным, на наш взгляд, является приведение здесь цитаты С.Н. Булгакова, который с присущей ему прозорливостью писал еще в 1917 году: «...не всякое сокращение рабочего дня, обеспечивающее не только отдых, но и досуг, является безусловным благом. Нужно не только хозяйственно, но и духовно дорасти до короткого рабочего дня, умея достойно употребить освобождающийся досуг. Иначе короткий рабочий день явится источником деморализации и духовного вырождения рабочего класса» [29]. Данное изречение, как нельзя кстати отражает проблемность и неоднозначность сопоставления норм рациональности и иррациональности в регулировании отношений занятости в настоящее время, поскольку опирается на культурно-ментальные ценности, привычки и традиции общества.
Цифровизация экономических отношений обусловливает необходимость переосмысления границ рациональности в связи с превалированием внедрения технологий искусственного интеллекта и машинного обучения в части принятия решений. Рациональность принятия решений предполагает априори объяснимость и неоспоримость принятых решений, однако в данном случае рациональность ограничена уровнем развития и применения тех или иных технологий, а также уровнем культуры. В связи с этим, правомерно возникает вопрос относительно степени субъективности/объективности принимаемых решений с использованием искусственного интеллекта.
Необратимость воздействия цифровых технологических нововведений на развитие экономических систем предопределяет важность исследования коллективной и индивидуальной рациональности в условиях роста цифрового неравенства экономического, социального и технологического форматов. В современной научной полемике имеется позиция относительно «ошибочности представления о природе человека как исключительно «человеке рациональном» в качестве основного постулата экономики XX века, вследствие чего основная экономическая задача формулировалась как «обеспечение экономического роста любым путем» [30].
Все же, как отмечается рядом ученых, «отступления от неоклассики, предпринятые представителями поведенческой экономической теории, не являются радикальными. Главный акцент делается на замене строгих допущений, касающихся рациональности индивидов, предположениями, которые более точно согласуются с результатами психологических исследований, в то же время уделяя особое внимание математической структуре этих результатов» [31].
Таким образом, поведенческая экономика основывается на нормах ограниченной рациональности. Рациональное действие основано на эвристике, индивидуальной и коллективной, которая создается с помощью институтов и власти. По мнению Р. Талера, поведенческий подход, основанный на альтернативной системе иррациональности экономического поведения, позволяет лучше конструировать и понимать социальную политику. Теорией перспектив Д. Канеман и А. Тверски доказали, что модели рационального выбора психологически нереалистичны [30].
«Экономический человек» в русской экономической мысли
В российской научной экономической мысли рассмотрение проблемы рациональности поведения русского экономического человека в различные исторические периоды осуществлялось в контексте господствующих политико-экономических взглядов. Российский капитализм стал рассматриваться как ведущая экономическая теория относительно поздно — в конце ХIХ столетия. Он довольно позитивно представлен в лице представителей академического направления политической экономии в России — Н.А. Каблукова, А.С. Посникова, А.И. Чупрова, Ю.Э. Янсона и др. Критиковали капитализм народники, социал-демократы и марксисты-ленинцы. На эту тему написано большое множество литературы, особенно в советский период и для историков экономической мысли тут не будет ничего нового, поэтому на них мы не будем останавливаться. Гораздо интереснее рассмотреть религиозные истоки критики капитализма в России. В основном они представлены (кроме богословской литературы) в лице экономистов — философов, т.е. людей, занимавшихся самостоятельными исследованиями в сфере методологии экономической науки: С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского, Н.А. Бердяева и других, которые не принимали в принципе постулаты европейского «методологического индивидуализма».
В отличие от протестантского мира в России, как и в ее духовной прародительнице — Византии, не произошли протестантские революции, а главное — религиозные войны, занявшие в Европе 300 лет и унесшие жизни более половины ее населения. Кроме того, началась новая европейская колонизация мира. У К. Маркса, кстати, прекрасно описаны источники первоначального накопления капитала Западной Европой, этим «цветущим садом» (Ж. Борель) за счет порабощения «джунглей». В России всего этого не было и капитализм был в ней каким-то «несерьезным», как временное и преходящее явление перед чем-то прекрасным и светлым.
По нашему мнению, традиционный конформизм отечественной академической и университетской экономической науки все же лучше, чем религиозные войны, через которые прошла Европа. Российская профессура покорно взяла на себя все тяготы и унижения 90-х гг. XX в. Этот «ноумен» сложно истолковать с позиций здравого смысла, если опять-таки не обратиться к религиозным истокам. Ввиду отсутствия протестантских революций в России не было необходимости писать 50-томные талмуды в духе Кальвина, Цвингли или же английских Виклифов и Смитов. Эта традиция отсутствует и сейчас, даже у отечественных либеральных индивидов. Кроме того, вплоть до реформ Петра I российские теоретики придерживались канонического правила Василия Великого: «ничего не добавляй от себя». Это означало, что комментировать какие-либо канонизированные тексты можно было, но только «не от себя». Казалось бы: какая связь между православными традициями и богоборческим советским режимом? Оказывается, связь была, да и сейчас незримо существует.
В подсознании русского человека сохранились прямые, не искаженные протестантизмом, традиционные христианские представления о честном труде, справедливости, неправедности ростовщичества и торгового мошенничества, которые протестанты признали «благом». Благо в христианской традиции не может быть создано не богоугодной деятельностью. Если отечественные политэкономы прошлого (да, впрочем, почему только прошлого?) подстраивались под «формат-формацию», устанавливаемый господствующей идеологией, то писатели и художники (обладающие внутренним чутьем и внутренним оком) и богословы (отделенные от государства), отнеслись к протестантской модели «экономического человека» не только критически как абстрактной, но и как к ложной модели, дающей искаженное представление о смысле жизни и предназначении человека и его хозяйстве.
Достаточно открыть произведения А.С. Пушкина, Н.М. Михайловского, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова, вспомнить С.Н. Булгакова, которые, критикуя модель «экономического человека» как ложную, уводящую человека не в «цветущий сад», а напротив, в «джунгли», где человек — человеку волк, научно доказывали, что политическая экономия должна иметь в виду не экономического индивида, а творческую личность. Политическая экономия должна учитывать важность духовных и нравственных мотивов в труде и влияние этих мотивов на экономическую жизнь и хозяйственное поведение человека. При этом она не постулировала невесть что, неведомое на Руси. Еще А.Д. Бутовский в учебнике, изданном в 1848 году, в частности, писал: «Во всех промыслах люди извлекают тем больше из своих производительных средств, чем тверже придерживаются правил нравоучения».
Андрей Карлович Шторх в противоположность «вульгарному Сэю», добавившему к бесспорным факторам производства — труду и земле — фактор ростовщичества, ввел свой фактор производства — «дух нации», который сейчас опять-таки в ложной трактовке называется «человеческим капиталом». Отечественные политэкономы и в царское, и в советское время пользовались терминологией Адама Смита, но они никогда — ни до-, ни после не разделяли его главного постулата, что человек — это всего лишь математическая точка на эллипсоидной кривой. Для этого им надо было бы пройти европейскую школу колонизации мира, видеть в человеке всего лишь средство извлечения выгоды-гешефта [32].
С.Н. Булгаков считал, что предназначение политической экономии — не в обучении индивида тому, как ему наиболее удобно извлекать прибыль из себе подобного, а в том, к чему почти два тысячелетия призывали наши предки, именующие себя христианами. Ему вторил Н.А. Бердяев, отмечая, что в хозяйственной жизни существуют два противоположных принципа: первый связан с преследованием личного интереса, а второй — это принцип служения другим. Именно второй принцип отвечает человеческому общежитию, итогом которого является развитие общественного благосостояния. Второй принцип, по мнению Н.А. Бердяева, больше соответствует христианству, и особенно, «ортодоксальному христианству», как на Западе именуют православие. В отличие от «блудной дочери христианства», как великий русский историк В.О. Ключевский именовал Римскую католическую церковь, православные «ортодоксы» сохранили в чистоте представления о честном и праведном труде [33].
Именно опираясь на эту традицию, известный русский экономист И.И. Янжул в статье «Экономическое значение честности. Забытый фактор производства» особо подчеркивает: «ни одна из добродетелей, создающих наибольшее богатство в стране, не имеет такого большого значения, как честность. Без доверия, которое на ней покоится, не может развиваться ни промышленность, ни торговля». Честность предполагает: честность как исполнение обещания; как уважение чужой собственности; как уважение к чужим правам; как уважение к существующим законам и нравственным правилам [34].
Вводя понятие «христианского социализма», С.Н. Булгаков отмечает, что «между христианством и социализмом может и должно существовать положительное соотношение. Христианство дает для социализма недостающую ему духовную основу, освобождая его от мещанства, а социализм исполняет правду христианства в хозяйственной жизни» [29].
В зарубежных научных изысканиях, представляющих классическую и неоклассическую экономическую теорию, рациональность часто рассматривается с позиций индивидуализма. Здесь приведем позицию С.Н. Булгакова, который рассматривает индивидуализм и социализм не как противоположности, а как сопряженные понятия, которые нельзя разделять. «Социализм есть средство для осуществления индивидуализма, средство, но вместе с тем и граница его, потому что там, где кончается право личности, начинается принудительное право общества, и эта граница постоянно передвигается», — пишет С.Н. Булгаков Отметим, что, невзирая на доминирование идей мейнстрима на рубеже XX–XXI вв., особое место в исследовании русского рационального экономического человека в настоящее время занимает фактор русской культуры в развитии духовно-нравственной парадигмы [35].
Изучая ментальность русского экономического человека, выделим такие деловые свойства:
– Умеренное трудолюбие;
– Народная изобретательность vs предприимчивость;
– Рачительность vs бесхозяйственность;
– Инициативность vs инертность;
– Нестяжательство: личное материальное благо для русского человека — не цель, а средство;
– Честность;
– «Доброе имя» предпринимателя (купца) ставится выше немедленной наживы; доходность предпринимателя становится в итоге полезной работой на общую пользу.
Наряду с деловыми свойствами, особую значимость имеют социально-личностные и духовные свойства:
– Народная нравственность;
– Духовность, Стяжание Божьей Благодати;
– Смирение;
– Долготерпение;
– Смысложизнеискательство;
– Сострадание и др.
Рассуждая о природе рациональности модели поведения русского экономического человека, выделим следующие направления исследований, которые, как нам представляется, являются принципиально значимыми в развитии современной российской научной мысли:
– формирование и развитие социокультурной идеологии трансформации содержания экономических интересов русского экономического человека в контексте духовно-нравственной парадигмы;
– рациональность экономического поведения русского экономического человека через призму национально ответственного отношения к родине, семье, ведению хозяйственной и общественной деятельности, стремления к духовному росту на фоне глобальных тенденций роста цифрового неравенства;
– применение национально-исторического и национально-философского подходов к экономическому развитию страны в обеспечении формирования на системной основе духовно-нравственных, историко-культурных ценностей консолидации русского мира при нивелировании англосаксонских ценностей стремительно развивающегося общества потребления;
– системное внедрение на государственном уровне программ духовно-нравственного воспитания детей и молодежи на уровне дошкольного, школьного, среднего профессионального и высшего профессионального образования, направленных на развитие модели рационального русского экономического человека как человека, ответственного за результаты своей профессиональной, семейной и личной жизни перед обществом на принципах державности, соборности, духовности.
Вышеприведенные направления исследований нарратива рациональности в экономических трудах ученых через призму истории экономической мысли и риторики экономической науки позволяют рассмотреть рациональность как способность увязывать наблюдения через причинно-следственную связь и использовать их целенаправленно на основе индивидуальной и коллективной эвристики, создающейся с помощью экономических и социальных институтов. Представленные направления определяют дальнейшие пути научных и творческих изысканий в области регулирования модели современного экономического человека в условиях роста неопределенности внешней среды, смены идеолого-нравственных ценностей, актуализации формирования национальных духовно-нравственных стратагем развития цифрового общества.
Таким образом, принимая во внимание вышеизложенное, подчеркнем, что модель «русского экономического человека» зиждется на традиционно русских принципах державности, соборности, духовности. Невзирая на частичную утрату духовно-нравственных ценностей у русских людей в условиях стремительно развившихся в нашем обществе эгоистически-потребительских наклонностей, необходимо развивать, сохранять и приумножать нерушимые основы духовности русского мира.
Это тем более необходимо, поскольку непримиримые противоположности протестантского, англосаксонского и русского, православного мировидения, проявляющего себя в различных духовных, социальных и политических трактовках смысла и предназначения человека вообще и его экономической деятельности в частности, перешли крайнюю черту, за которой вполне вероятно последует не только их дипломатическое урегулирование. |
| |
|
|
