|
| | | | Проблемы современной экономики, N 2 (66), 2018 | | | | ВОПРОСЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ. МАКРОЭКОНОМИКА | | | Гиниятуллов Р. Д.
аспирант экономического факультета
Санкт-Петербургского государственного университета
| |
| | | | | В статье приведены основные характеристики экономической культуры, дается аргументация в пользу возвращения к понятию культуры в рамках экономической науки. Рассмотрены основные направления в рамках экономико-теоретического подхода, объясняется понятие «хозяйственного стиля» на микро- и макроуровнях | | Ключевые слова: экономическая культура, хозяйственный стиль, экономическая теория | | УДК 330.88; ББК 65 Стр: 69 - 73 |
Мы часто слышим, что в непрофессиональной среде принято все проблемы ментального характера сводить к культуре. В нашей стране широко распространено мнение, в том числе и среди некоторых экономистов, что русский национальный характер совершенно особый и рыночная экономика к нему не очень подходит. Появляются работы, говорящие о «культурном коде» как неустранимом родовом проклятье российской цивилизации. Большинство же профессиональных экономистов выступает за приоритет формальных институтов и это легко понять. Новая институциональная экономика, ставшая частью мейнстрима современной экономической теории, объясняет институты, не выходя за пределы рационального поведения и методологического индивидуализма.
Подчеркнем, что в современной магистральной экономической теории понятия экономической культуры просто нет, а в неортодоксальной теории этот термин используется, но при этом отсутствует четкое понимание того, что он означает, в какой связи находится с другими терминами и какова его экономическая роль. Если взять еще шире, то несмотря на все то внимание, которое общественные науки уделяли культуре на протяжении веков, мы так и не приблизились к однозначному, принятому всеми определению этого термина. Разные концептуализации культуры существуют в разных науках, в разных школах и просто у разных авторов. В своем обзорном труде на тему понятия культуры американские ученые Кребер и Клукхон насчитали в разных источниках более ста семидесяти определений культуры [3]. Еще полвека спустя это количество только возросло. Такое отсутствие четкого, недвусмысленного определения служит постоянным источником недопониманий и споров.
Так или иначе, культура — это следы, оставляемые человечеством на пути его развития. Деятельность человека же — предмет изучения эконмической науки. И данная деятельность так или иначе осуществляется под воздействием культурных факторов.
Одна из главных задач данной работы состояла в том, чтобы выявить закулисные, скрытые от глаз классического экономиста причины, влияющие на экономическую деятельность обществ, рассмотреть через призму экономики пресловутый «культурный код».
«Историю пишут победители». Данная же цитата Антона Дрекслера применима и к экономической истории. Экономическую историю также пишут победители. И трактуется она часто в контексте примата одного «видения» над другим. Экономико-культурные особенности стран рассматриваются не как предмет конструктивного анализа, а как предмет критики и даже подавления. На наш взгляд, такой подход является губительным для самой науки, для перспектив ее развития.
В нейтральном понимании экономическая история имеет большое значение для более глубокого понимания современных хозяйственных процессов, изучения и использования опыта прошлого, определения перспектив экономического развития любой страны в будущем. Накопленный реальный хозяйственный опыт конкретной страны также дает возможность подтвердить или опровергнуть правильность (истинность) теоретических утверждений и оценок, убедиться в обоснованности или ошибочности проводимой экономической политики или каких-то отдельных хозяйственных решений. Наконец, применение принципа историзма позволяет на живом примере страны исследовать то, как в прошлом действовали факторы и ограничители развития, какие были получены результаты от проводимой экономической политики, какие существовали нереализованные варианты общественно-экономического развития. При этом надо иметь в виду, что экономическая история в этом случае выступает в трех своих главных качествах.
Во-первых, она представляет собой событийную картину хозяйственной жизни, поставляя для экономической теории необходимые факты и примеры, используемые для иллюстрации тех или иных теоретических положений.
Во-вторых, экономическая история описывает общий процесс становления хозяйственного строя страны, формирования его народнохозяйственного комплекса, взаимодействующего с другими национальными экономиками и с мировым хозяйством.
В-третьих, экономическая история вполне закономерно входит в качестве составного звена в экономическую теорию, выступая наряду с текущей хозяйственной жизнью объектом исследования.
Историко-экономический аппарат позволяет детально рассмотреть и проанализировать культурный контекст в экономической деятельности акторов.
Экономисты склонны анализировать поведение и общество с точки зрения рационального выбора. Культура же считается для индивидов наследуемой данностью, которая лежит за пределами инструментального планирования. Более того, культура связана с идентичностями, зарождающимися на коллективном уровне, а современная экономическая наука изучает реальность через призму индивидуальных решений. Наконец, понятие о том, что разные культуры формируют разные мировоззрения, предполагает, что есть множество вариантов восприятия реальности, из которых следует разная логика поведения. Экономическая наука, напротив, стремится установить универсальные принципы поведения. Учитывая все эти расхождения, неудивительно, что культура до последнего времени пользовалась не слишком большим вниманием со стороны экономистов.
Однако так было не всегда. Сегодняшний интерес к отношениям между культурой и экономической наукой и к тому, как можно включить культуру в экономическую науку, не является чем-то абсолютно новым. Ранние экономисты не считали, что такие вопросы, как нравственность, убеждения и традиции, находятся за пределом интересов экономической науки. Вплоть до начала XX века те предметы, которые мы сегодня называем культурой и экономической наукой, изучались вместе. В прошлом более или менее явно на эту тему писали такие ученые, как Адам Смит, Карл Маркс, Густав Шмоллер, Макс Вебер, Торстейн Веблен и др. Отдельно стоит выделить идеи исторической школы, которые оказали огромное влияние на ход дебатов о роли культуры в экономической науке, несмотря на то что авторы, непосредственно связанные с этой школой, сегодня упоминаются относительно редко. Историческая школа, очевидно, оказала большое влияние на Макса Вебера и его исследования истоков западного капитализма как эволюции нравственности: подход Вебера и поднятые им темы имеют заметное сходство с историзмом. Тогда существовали такие понятия, как сугубо немецкая нравственность и сугубо британская культура. Подобные эссенциалистские понятия о культуре и развитии свелись к подходу к изучению экономики, который можно было бы назвать «методологическим национализмом»: к идее о том, что любой анализ культуры должен отталкиваться от элемента народа.
На фоне того, что в Германии в то время зарождалось национальное государство, которому требовалась общая идентичность, это едва ли нас удивит. В более общем смысле идея национальных культур может быть связана с появлением в XIX веке национальных государств; для этого политического проекта она была очень полезна. Идея объединенных по географическому принципу групп, каждая из которых имеет свою уникальную коллективную идентичность, а также идеи и ценности, глубоко и фундаментально отличные от ценностей других групп, оправдывала притязания народа на то, чтобы контролировать определенную территорию.
Маркс стремился разработать альтернативную систему координат, метаисторическую реальность классовой борьбы, которая дала бы ему основу для критики. Иными словами, немецкая историческая школа (как и классические экономисты), по мнению Маркса, — анализировала общество с (субъективной) точки зрения, находясь внутри системы, а Маркс пытался разработать объективную позицию, которая рассматривала бы систему извне. Этот конфликт между (предполагаемой) позицией наблюдателя внутри и вне системы продолжил играть заметную роль в дебатах о культуре, а также о культуре и экономике. Со временем он стал еще острее, поскольку на интерпретацию понятия культуры начал влиять империализм.
Стремительные изменения, происходившие в Европе в конце XIX века, оказали влияние на весь мир. Процесс, который некоторые стали называть первой волной глобализации, также поставил под сомнение существующие понятия культуры и общества. В конце концов идея о том, что разные общества находятся на разных траекториях развития, заданных культурными характеристиками их стран, была разработана, прежде всего, для понимания Европы. Однако конец XIX и начало XX века были также эпохой империализма и теории, ограниченной масштабами Европы, перестало хватать для объяснения мира.
Любая хоть немного амбициозная европейская страна в это время активно занималась строительством собственной империи. Нередко этот проект был не только политическим: все популярней становилось мнение, что имперская власть несет с собой обязанность заниматься образованием и цивилизацией коренных народов. Империализм, таким образом, ввел разделение мира на цивилизованный и «дикий», и это также повлияло на понимание культуры.
Понимание культуры как эссенциализированной самореализации имело две стороны. Из эпохи Просвещения вышло понятие культуры как чего-то, чего в обществе могло быть больше или меньше. Более «культурное» общество было развито в большей мере и находилось на переднем крае технологических, художественных, политических и экономических достижений. Культура в значении цивилизации ассоциировалась с триумфом разума и противопоставлялась варварству и иррациональной традиционности. Культурные различия стали не только различиями в степени развитости общества, но также и качественными различиями между разными народами. Слово «культура», таким образом, стало применяться преимущественно к отсталым обществам. Поскольку модернизация считалась универсальным гомогенизирующим процессом, культурные различия существовали только там, где развития еще не было. Культура — нечто уникальное, специфически присущее обществу, — стала отклонением от шаблона модернизации. Из культивации она превратилась в традицию, став противоположностью идеи современного развития. Развитие означало прогресс и рационально спланированные изменения; культура, которая продолжала существовать только там, где развития еще не произошло, стала обозначать стабильность, иррациональные традиции и отсутствие изменений.
Таким образом, использование термина «культура» стало отражать и поддерживать распределение власти в мире. Западные державы могли легитимизировать свое господство тем фактом, что они олицетворяли универсально желательный, рациональный, цивилизованный тип поведения и мышления. Перед ними стояла задача вывести «других» из плена их уникальных культурных привычек. Культура в империалистическом мире стала уделом необразованных. Она была чем-то, от чего нужно избавляться.
* * *
Продолжая анализ сущности экономической культуры, необходимо отметить, что современные границы между разными подразделами общественной науки устанавливались в течение долгого времени. Граница между социологией и экономической теорией, в частности, продолжала долгое время быть достаточно зыбкой: социологи Вебер и Дюркгейм, например, занимались многими из тех же вопросов, которыми занимались экономисты, такие как Веблен. Причины распада общественной науки на разные дисциплины лежали отчасти в так называемом «Methodenstreit», споре о методе, в ходе которого теоретический подход экономистов-маржиналистов противопоставлялся тому, что считалось описательным эмпиризмом исторической школы. В экономической науке маржиналистский подход со временем вышел из этого спора победителем. Однако процесс шел не быстро, потому что такие институционалисты, как Т. Веблен и Джон Р. Коммонс, долгое время успешно противостояли господству маржиналистов, так что более-менее уверенная победа экономической ортодоксии наступила только после Второй мировой войны. Всего лишь первым шагом в этом процессе был «Methodenstreit» 1880-х годов, в центре которого находился спор между представителем исторической школы Густавом Шмоллером и экономистом Карлом Менгером относительно того, по какому методологическому пути должна пойти экономическая наука. В ходе этого ожесточенного спора Менгер утверждал, что как минимум в рамках теории мы должны объяснять все внешние экономические явления в терминах внутренней экономической ориентации индивидов [4]. Иными словами, экономическая деятельность, такая как акты производства, сбережения и потребления, должна анализироваться как результат рационального выбора агентов относительно получения или отсрочки удовлетворения потребностей. Согласно этой логике все другие мотивы или факторы, которые могут лежать в основе экономической деятельности или влиять на нее, нерелевантны для экономиста.
В то время как историческая школа считала ориентированное на прибыль, целенаправленное мышление капиталистического общества исторически специфичной формой поведения, Менгер утверждал, что подобная экономическая рациональность — это универсальная черта поведения, на которой и должна основываться экономическая наука. С точки зрения исторической школы это означало, что Менгер выделил один исторически сформировавшийся способ поведения и объявил его универсальной нормой. В этом отношении интересной промежуточной фигурой был экономист Фрэнсис Эджуорт. Как и Менгер, Эджуорт пытался положить в основу экономической науки предпосылку о том, что все люди стремятся к получению удовольствий. Однако вместо того, чтобы превращать эту предпосылку в универсальную модель поведения, Эджуорт утверждал, что некоторые люди стремятся к удовольствию успешней других. Женщин и людей низкого происхождения он считал хуже приспособленными для осуществления тех созерцательных усилий, которые нужны для максимизации удовольствий. В целом, вследствие глупости этих менее способных людей, общество не достигло максимизации удовольствия. Таким образом, для Эджуорта максимизация полезности была не универсальной чертой человеческого поведения, но чем-то специфичным для образованных белых мужчин. Однако эта модель все равно должна была лечь в основу экономической науки, поскольку она задавала норму, которой должен был в конечном итоге последовать весь мир. В теории Эджуорта мы видим, как максимизация полезности в понимании желательного поведения, которого пока что придерживаются только образованные, просвещенные мужчины, трансформировалась в рациональную максимизацию полезности как аксиоматической модели поведения. В итоге этого процесса рациональность перестала быть целью, а стала предпосылкой.
Такая интерпретация сути экономической науки, однако, не была принята единогласно. В самом деле, многие авторы, и представители исторической школы, и экономисты-теоретики, считали, что абстрактный подход неоклассики, который сводил человеческие мотивы к предельному случаю целенаправленной рациональной деятельности, был слишком узким, чтобы понять экономические явления в их совокупности. Главными противниками подхода, предложенного Менгером, были авторы исторической школы. За ними последовала новая группа экономистов, пытавшихся разработать теорию, которая охватывала бы социальные, культурные и политические параметры экономических явлений. Для этого проекта Макс Вебер придумал термин «Sozialoekonomie». В англосаксонских странах шире распространен термин институциональная экономика.
Благодаря таким авторам, как Макс Вебер в Германии, Марсель Мосс во Франции и Торстейн Веблен по другую сторону Атлантического океана, экономическая наука еще не была сведена к анализу предельной полезности. Они принадлежали к обширному сектору экономистов, пытавшихся анализировать «капиталистическое поведение» как нечто исторически специфичное и нуждавшееся в объяснении. В своих объяснениях они не ограничивались единственным набором человеческих мотивов, как это делали неоклассические экономисты.
Не вдаваясь в детали различных теорий, разработанных социоэкономистами и институционалистами, скажем лишь, что со временем они были вытеснены на окраину экономической мысли или вовсе из нее изгнаны. Позиция Менгера постепенно сделалась главенствующей в экономической науке. Невозможно не провести параллель с главенствующей ролью Великобритании и США в данный исторический отрезок.
То, как Менгер определил экономическую науку, — с точки зрения метода, а не с точки зрения четко определенного объекта исследований — предполагало, что возможны и другие подходы к экономике, но они не являются экономической наукой. Экономическая наука занималась теми закономерностями поведения, которые могли следовать из внутренней экономической ориентации, то есть рациональным выбором. Она не занималась всесторонним пониманием каждого параметра экономических явлений с разных точек зрения. Это ставило экономическую науку в оппозицию социальному или историческому описанию и анализу экономических явлений. Йозеф Шумпетер в попытке разрешить «Methodenstreit» первым открыто заявил об этом разделении труда. Шумпетер считал, что обе стороны «Methodenstreit» были, по сути, правы, но у них были разные точки зрения и они «интересовались разными проблемами» [1]. Экономическая наука стремилась к «чистой теории», основанной на том, что индивиды делают выбор, основываясь на оптимизации. Вводные параметры этого выбора, такие как происхождение предпочтений и институциональные ограничения, были важны, но не для «чистой экономической теории». Для экономической науки «неважно, почему у людей возникает спрос на те или иные блага». Эти вопросы должны изучаться другими общественными науками.
История понятия «культура» и история экономической науки переплетены между собой: культура была частью экономической мысли (точнее, наоборот). Только в начале XX века эволюция понятия «культура» привела к расщеплению его на два разных значения: «культурное» и «окультуренное», а установление границ между экономической наукой, социологией, историей и антропологией привело к исчезновению культуры из экономической мысли. Культура стала пониматься как нечто противоположное объекту экономических исследований. В то время как экономическая наука занялась изучением всего универсального, нормального и рационального, «культура» развилась в понятие, обозначающее конкретные разновидности, иррациональные отклонения от стандартной экономической модели. В той мере, в которой культура продолжала встречаться в экономической мысли, она, как правило, находилась на периферии анализа.
Таблица 1
Различия между культурой и экономической наукой| Культура: | Что рассматривает культура | Что рассматривает экономическая наука |
|---|
| Наследуется и не вызывает вопросов | Экзогенные структуры | Рациональные агенты | | Связана с коллективной идентичностью | Коллективы | Индивиды | | Мировоззрение, которое влияет на поведение | Идеи, специфичные для конкретного контекста | Универсальные принципы |
Рассмотрим приведенную таблицу. Культура объединяет паттерны мышления и поведения, считающиеся наследуемыми и не подлежащими сомнению, и тем самым не сочетается с экономической моделью общества, состоящего из рациональных агентов, целенаправленно планирующих результаты своей деятельности. Более того, культура связана с коллективными, стихийными свойствами, в то время как экономическая наука рассматривает общество с точки зрения индивидуального поведения. Наконец, идея культурного многообразия, которое приводит к формированию разных картин мира и паттернов поведения в разных обществах, чужда экономическому стремлению найти универсальные принципы человеческой деятельности.
Среди событий, повлиявших на интерес к возвращению к понятию культуры в рамках экономической науки, было осознание того, насколько разными бывают в разных обществах долгосрочные экономические практики и результаты; этому осознанию способствовал впечатляющий рост экономики Восточной Азии и относительное отсутствие развития в Африке. Отсутствие удовлетворительных объяснений вдохновило многих экономистов на написание работ о «глубинных» факторах, определяющих экономическое развитие, одним из которых могла выступать культура. Рост экономики Восточной Азии также (временно) сделал популярной мысль о том, что на экономику и проблемы развития можно смотреть не с одной, а с нескольких точек зрения, бросив вызов идее об одной универсальной теории для всех стран. Крах коммунизма сыграл здесь свою роль: противостояние между коммунизмом и капитализмом маскировало многие различия между капиталистическими странами, так что его исчезновение внезапно раскрыло исследователям глаза на такие различия между рыночными странами, которые они никак не могли объяснить.
Развитие других общественных наук облегчило экономистам этот шаг по направлению к культуре. Появление кросскультурных массивов данных, разработанных Инглхартом, Хофстеде и Шварцем позволило исследователям изучать культуру при помощи количественных методов. Для политологов культура сделалась предметом интереса после выхода работ Хантингтона, когда появились книги о последствиях культурных различий.
Подобные события послужили для экономистов приглашением выглянуть за пределы традиционных границ их науки. Одни экономисты обратились к когнитивным наукам и психологии, чтобы усовершенствовать постулат о рациональности и найти парадигму, которая бы убедительней опиралась на эмпирические наблюдения и лучше объясняла реальность (Шиллер, Акерлоф, Талер), а другие решили сосредоточиться на историческом и социальном контексте, в котором происходят экономические процессы. Примером второго направления служит, так называемая, новая институциональная экономика, связанная с именем Дугласа Норта, социолого-антропологический вектор Карла Поланьи, и, конечно, нельзя обойти представителей мир-системного анализа Арриги, Валлерстайна и др. Объединяющим моментом у представителей второго направления является — понимание стран с рыночной экономикой как исторического явления, специфичного для того времени и места, в котором они появились и достигли процветания. В то время как неоклассическая экономическая теория позволяет понять, как работает рыночная экономика (и более того, как работают только те области реальной экономики, которыми на самом деле управляет рынок), она ничего не может сказать о появлении рыночной экономики. Соответственно, если мы рассматриваем экономику как экономико-культурное явление, для ее понимания необходима содержательная, историческая экономическая теория. Иными словами, они предлагают рассматривать саму экономику, то есть сферу жизни, в которой мы ведем себя более или менее в соответствии с экономической теорией, как историческую и культурную конструкцию.
Исходя из тех предпосылок, которые были предложены на рассмотрение выше, пробуется предложить следующую дефиницию экономической культуры. Экономическая культура определяется нами как совокупность культурных концептов: ценностей, норм, стереотипов и элементов хозяйственного быта, формирующих предпочтения людей и их хозяйственный стиль, воздействующий на неформальные правила игры (а через них и на формальные) на территории государств.
Культура и экономика связаны неразрывно уже в силу того, что созидательная деятельность человека в значительной степени направляется экономическими мотивами, а даже если мотивы отдельных субъектов и не являются экономическими (связанными с получением выгоды), то их действия все равно, как правило, осуществляются во взаимодействии с субъектами, руководствующимися экономическими мотивами. Культура в значительной степени есть продукт экономической деятельности человека и, в свою очередь, та среда (материальная и нематериальная), в которой экономическая деятельность осуществляется. Неудивительно, что и в прошлом, и в настоящем расцвет и упадок культуры практически всегда были связаны с расцветом и упадком экономики.
Экономическая культура страны формируется под влиянием ее географического положения (климата, почвы — принцип географического детерминизма), религии или иной какой-либо идеологии, которая ее заменяет, экономической и социальной истории, а также технологического развития (принцип технологического детерминизма). Именно эти факторы лежат в основе ценностей, норм и прочих аспектов, формирующих содержание экономической культуры. Но почему экономическая культура важна? Экономическая культура является важнейшим фактором, определяющим хозяйственный стиль общества. Под хозяйственным стилем мы имеем в виду укоренившиеся в обществе образцы экономического мышления, общения, поведения и действия (акта). Как агенты воспринимают экономическую информацию, как они себя ведут в хозяйственной жизни, как они взаимодействуют друг с другом, наконец, к каким типам аллокации (allocation) времени, дохода, богатства и прочих ресурсов и активов они склонны — все это определяется ценностями, нормами и стереотипами (или предпочтениями), которыми они руководствуются. Мы полагаем, что хозяйственный стиль — важнейший фактор, определяющий систему предпочтений агентов и тот выбор, который они делают в реальной жизни. Этот фактор влияет на множество типов экономических решений, принимаемых хозяйствующими субъектами.
Первый блок таких решений охватывает выбор, который делают агенты, осуществляя аллокацию своих ресурсов и активов — времени, дохода и богатства. Это не только рассматриваемые в современной макроэкономике решения об аллокации времени между трудом и отдыхом, решения об аллокации времени и прочих ресурсов и активов между неквалифицированной работой и накоплением человеческого капитала, решения об аллокации дохода между потреблением и сбережениями и решения об аллокации богатства между деньгами, ценными бумагами и прочими активами — это также решения о выборе между краткосрочными и долгосрочными инвестициями, то есть между инвестициями с быстрой окупаемостью и прочими инвестициями, и решения об аллокации времени и прочих ресурсов между проеданием и накоплением капитала здоровья.
Второй блок таких решений охватывает предпочитаемую агентами степень честности в экономических отношениях с контрагентами. В какой степени агенты склонны преследовать свой личный интерес, то есть в какой степени они склонны к оппортунистическому поведению? Или, напротив, в какой степени они склонны отождествлять свои личные интересы с интересами прочих агентов? Мы полагаем, что степень оппортунизма членов общества — важнейший ингредиент хозяйственного стиля этого общества.
Третий блок таких решений охватывает предпочитаемую агентами степень расчетливости реализуемых вариантов выбора. В какой степени агенты, принимая решения, просчитывают издержки и выгоды по каждому из них или же они, делая свой выбор, опираются в основном на привычки, эмоции в виде «спонтанного оптимизма» («animal spirits») или среднее мнение? Степень расчетливости, или просчитанности, то есть, по сути, то же самое, что степень рациональности решений, также является важнейшей характеристикой хозяйственного стиля. Таким образом, выбор «больше работать/меньше отдыхать», или выбор «больше сберегать/меньше потреблять», или выбор нечестного поведения по отношению к контрагентам — все это примеры решений, зависящих от хозяйственного стиля, принятого в обществе. Мы считаем, что именно формируемый экономической культурой хозяйственный стиль, а не индивидуальная оптимизация лежит в основе принимаемых агентами экономических решений. Более того, как только что было отмечено, сама степень рациональности, или расчетливости, таких решений определяется экономической культурой и является свойством хозяйственного стиля, которым руководствуются агенты. То же самое касается, как уже было сказано, и степени, в которой люди следуют своему личному интересу.
Иными словами, с нашей точки зрения, рациональность и оппортунизм — не врожденные свойства человеческой природы, а поведенческие нормы, формируемые экономической культурой и в конечном счете являющиеся ее частью.
Таким образом, экономическая культура является специфическим «мостиком» между религией, историей и географией страны, с одной стороны, и предпочтениями и неформальными институтами, с другой стороны.
Теперь важно отметить следующее. Выбор в пользу того или иного решения (сберегать или потреблять, трудиться или отдыхать, обманывать или вести себя честно) оказывает существенное воздействие на те траектории экономического роста, на которых в конечном счете оказывается экономика, состоящая из агентов, делающих такой выбор.
Хозяйственный стиль на микро- и макроуровне. Важно понимать, что хозяйственный стиль, формируемый экономической культурой, существует на микро- и макроуровнях. На микроуровне рассматривается экономический агент, на макроуровне же рассматривается государственная элита (в данном случае термин «элита» употребляется намеренно и несет за собой важнейший сущностный контекст: государство — не абстрактное понятие, а социальный институт, находящийся под управлением элит, осуществляющих представительную и исполнительную функции). Да и слово «государство» в русском языке происходит от древнерусского «государь», что подчеркивает семантику термина.
По мнению Пьера Бурдье, экономические структуры — не универсальная данность, они создаются агентами. В свою очередь, экономические структуры определяют этих агентов, то есть влияют на то, кем они являются, как они склонны действовать и во что верят. Из-за этой взаимозависимости идеи о том, как работает экономика, могут сами себя подтверждать. В частности, экономическая теория на удивление склонна «становиться истиной», потому что она ориентирует «экономический выбор тех, кто властвует над экономическими отношениями»[1]. Экономические структуры и склонности, описанные экономической теорией, на практике воссоздаются агентами, потому что агенты принимают решения, исходя из экономической теории. Способ принятия экономических решений теми, у кого в руках находится экономическая власть, не является чем-то, с чем можно соглашаться или спорить. Он представляется как нечто неизбежное. То, что организация нашей экономики имитирует экономическую теорию, следует из универсальных механизмов, описанных в экономической теории, дающей нам деисторизированную и десоциализированную истину. С этой точки зрения экономика работает именно так, неважно, нравится нам это или нет. Только люди, недостаточно знакомые с экономической теорией, могут принимать решения, с ней не согласующиеся. Подобный «экономический фатализм» можно встретить в неолиберализме, который Бурдье описывает как «мощную экономическую теорию, чья строго символическая сила в сочетании с эффектом теории усугубляет действенность экономических реалий, которые она предположительно должна отражать. Она ратифицирует спонтанную философию людей, управляющих крупными многонациональными корпорациями, и представителей финансовой аристократии» [1]. Экономическая наука с этой точки зрения приравнивается к набору убеждений, вдохновляющих проект по воспроизведению мира в виде зеркального отображения экономической мысли, мира без коллективов, где все, что имеет значение — это преследование собственных интересов.
Можно было бы отметить, что точка зрения Бурдье сходится с идеями Ричарда Сеннетта, известного американского социолога. Как и Сеннетт, Бурдье считает, что скоро сформируется новая система капитализма, в которой есть системный и культурный компонент. Новый капитализм неразрывно связан с гибкостью, краткосрочным преследованием собственных интересов и маргинализацией роли коллективов. Он влияет на трудовую этику, идентичность и социальные связи. Как и Сеннетт, Бурдье очень критически относится к такому развитию событий. Однако Бурдье заходит дальше Сеннетта и утверждает, что экономическая теория, которую он считает нравственным, идеологическим проектом, играет центральную роль в строительстве этого нового капитализма. Данный подход Бурдье прекрасно иллюстрирует каким образом хозяйственный стиль формируется на макроуровне [1].
Затрагивая макроуровень, само собой возникает понятие идеологии. Маркс отчетливо описал корыстную сущность идеологии («...она выражает специфические интересы определённого класса, выдаваемые за интересы всего общества через ложное сознание») [5]. Но его предшественники и последователи (к примеру В.И. Ленин) все равно использовали ее как дорожную карту для реализации тех или иных процессов.
Славой Жижек отмечал, что идеология — это не призрачная иллюзия, возводимая нами для укрытия от невыносимой действительности, это по самой своей сути фантазматическая конструкция, служащая опорой для нашей «действительности», «иллюзия», структурирующая наши конкретные, реальные общественные отношения и, кроме того, маскирующая невыносимую, реальную, непостижимую сущность (то, что Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф называют «антагонизмом», то есть травматическое социальное подразделение, не поддающееся символизации) [2].
Возвращаясь к марксистскому представлению об идеологии, стоит вспомнить об Антонии Грамши и его теории о гегемонии. Культурная гегемония — понятие марксистской философии, характеризующее господство правящего класса над культурно неоднородным обществом. Воздействуя на совокупность представлений, верований, ценностей и норм, выраженных в культуре общества, правящий класс навязывает собственное мировозрение в качестве общепринятой культурной нормы и общезначимой господствующей идеологии. Такая идеология узаконивает социальный, политический или экономический статус-кво, на деле являющийся лишь социальным конструктом, и выдаёт его за естественный и неизменный порядок вещей, одинаково выгодный для каждого, а не только для правящего класса [6].
Теория Грамши сущностно раскрывала деятельность, проводимую с целью массового захвата умов населения.
Необходимо подчеркнуть тот факт, что идеология является сферой деятельности политиков. Идеология стоит над экономической культурой в такой же степени, в какой политика главенствует над экономикой. Однако экономическая культура (подобно самой экономике) навязывает свои правила игры обществам и независимо создает для них те или иные предпосылки.
В заключение хочется отметить, что формирование предпочтений, процесс принятия решений, институты, характеризующие экономическую жизнь, роль истории в экономических изменениях — все эти темы, на наш взгляд, важны, и они обязаны занять прочное положение в повестке дня исследователей. Культура имеет значение. |
| |
|
|
