|
| | | | Проблемы современной экономики, N 3 (63), 2017 | | | | ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ЦЕННОСТЕЙ. ПРОБЛЕМЫ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЕВРАЗИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ | | | Ведин Н. В.
профессор кафедры экономической теории
Казанского национального исследовательского технического университета - КАИ им. А.Н.Туполева,
доктор экономических наук
Газизуллин Н. Ф.
главный редактор журнала «Проблемы современной экономики»,
профессор Санкт-Петербургского государственного экономического университета,
доктор экономических наук,
заслуженный деятель науки Республики Татарстан
Газизуллин Ф. Г.
профессор кафедры экономической теории и права
Казанского государственного технического университета (КАИ) им. А.Н. Туполева,
доктор экономических наук,
заслуженный деятель науки Республики Татарстан
| |
| | | | | В статье рассматриваются философские и политэкономические подходы и трактовки категории хозяйства. Обосновывается логическая значимость «хозяйства» как исходной экономической формы разработки цивилизационной политэкономии. Исследуются возможности междисциплинарных философско-экономических коммуникаций в интересах разработки хозяйственной проблематики | | Ключевые слова: хозяйство, философско-экономический дискурс, методология евразийской политэкономии, евразийская политэкономия, общественная производительная сила | | УДК 330.101 Стр: 22 - 24 |
Интеграционные процессы на постсоветском пространстве в сочетании с обострением геополитического противостояния России и Запада в начале двухтысячных послужили достаточно убедительным указанием на цивилизационную природу этих процессов. Это — не единственная, но весьма осязаемая причина того, что евразийская проблематика, представлявшаяся многим ученым исторической архаикой, наполнилась жизненной силой, требующей глубокого понимания и систематической теоретической разработки. Справедливости ради следует признать, что предметная (цивилизационная, этноэкономическая) новизна проблемы не стала устрашающим барьером для большой группы исследователей, впитавших в себя классическую формационную традицию, существенно разбавленную в последние годы неоклассикой. Различные аспекты евразийства уже четверть века исследуются лабораторией философии хозяйства экономического факультета МГУ. Заметный вклад в научное осмысление евразийского феномена вносит более чем десятилетняя дискуссия по проблемам формирования евразийской политической экономии, развернувшаяся на страницах журнала «Проблемы современной экономики». Большим коллективом ученых, в том числе участников указанной дискуссии, разработан и опубликован на базе Санкт-Петербургского государственного экономического университета учебник «Евразийская политическая экономия».
Сказанное следует рассматривать как дань усилиям научного сообщества, но отнюдь не в качестве победной реляции. Идет разработка и обсуждение различных подходов к проблеме. Но вышеупомянутый барьер еще не взят. И главная причина, как нам представляется, кроется в том, что существующая на сегодня экономико-теоретическая система не приспособлена для соответствующего исследовательского «прыжка». При всей неоднородности современной теоретической экономики, в том числе и ее институционального направления, нетрудно обнаружить принципиальное сходство применяемых в ней базовых понятий и аналитических инструментов. В предметном отношении они приспособлены исключительно к анализу рыночного механизма, приводимому в движение частным интересом конкурирующих друг с другом хозяйствующих субъектов. Укоренившаяся в сознании исследователей научная традиция приведения многообразия экономических форм к конкурентно-рыночному «знаменателю» восходит к основоположникам классической политэкономии, жившим в эпоху тотальной экспансии восходящего капитализма и разрушения феодально-общинных анклавов натурального хозяйства, абсолютного доминирования товарно-стоимостной, конкурентной формы связи, что и нашло отражение в конкурентно-рыночной парадигме, очищенной от каких бы то ни было неэкономических (неконтрактных, неконкурентных) «примесей».
Аналогичное суждение можно отнести и к марксистской политэкономии, как она представлена в «Капитале», чего нельзя сказать о его методе. Возможности его применения для разработки евразийской политэкономии трудно переоценить. Полагаем, что большинство политэкономов с этим согласятся. Тем больший интерес представляет критическая позиция по этому вопросу, высказанная Н.А. Шапиро: «Если метод можно применять к решению широкого класса задач, то он универсален и не отражает специфики марксизма, если он специфичен, то к решению задач другого класса он не применим, и в другой системе ценностей работать не может» [12, с. 174]. Как видно, автор полагает, что универсальность и специфичность метода исключает друг друга. Это суждение трудно было бы оспорить, если бы речь шла не о конкретной методологии, но о простом формально-логическом противопоставлении понятий универсального и специфичного. Между тем речь идет о методах диалектической логики как категориального базиса системного подхода. Эта методология универсальна в смысле ее пригодности к исследованию различных органических систем, обладающих способностью к самоорганизации и саморазвитию. Разумеется, она непригодна для изучения систем как простых совокупностей (например, груды камней). В то же время ее применение к конкретной органической системе вполне специфично, поскольку завершается построением конкретной категориальной системы.
В общем-то, характеристика системной методологии «Капитала» — азбука марксистской политэкономии. Но этот краткий методологический экскурс наводит на некоторые соображения, имеющие прямое отношение к разработке евразийской политэкономии. Коль скоро мы признаем общезначимость упомянутого метода, то следует определиться, к анализу какой экономической реальности он может быть применим. Реализованный в «Капитале» системно-диалектический метод представлен движением отчужденных (безличных) экономических форм, равнодушных к какой-либо цивилизационной специфике личностных отношений. Цивилизационные особенности хозяйства логически несовместимы с товарно-стоимостной категориальной системой. Но возможно ли иное системное (политэкономическое) представление цивилизационной реальности, — представление, в которое могут быть органично вписаны евразийские особенности?
Отчасти нерешенность этого вопроса смещает современную исследовательскую активность в сферу традиций, морали, религии, права. Эта интенция поддерживается традиционной для российской хозяйственной мысли доминантой духовных ценностей над материально-производственными тяготами. Как отмечает М.А. Румянцев, «едва ли в какой-либо другой национальной экономической школе, включая немецкую историческую, так откровенно и с таким размахом утверждается мысль о безусловном приоритете внеэкономического начала над материальным экономическим бытием» [11, с. 82–83]. Следует признать, что российская хозяйственная жизнь, также и в современном ее виде, изобилует различными проявлениями и уникальными чертами: особая роль государства; приоритеты безопасности, справедливости и т.д. Каждое из этих (или каких-либо других) особенностей может быть предметом специального анализа, имеющего целью сформировать набор уникальных этноэкономических спецификаций. Здесь открывается большой простор для сравнительных исследований.
Однако в контексте политэкономического исследования результаты компаративных изысканий могут быть теоретически адаптированы и востребованы, главным образом, на стадии модификации общехозяйственной структуры (если таковая будет раскрыта) соответствующими спецификациями, — например, учет пространственного фактора может быть интерпретирован как слабость информационно-транспортных коммуникаций, локализация информационных потоков и хозяйственной активности в пределах субрегиональных сообществ и т.п.
В сущности, не составляет особого труда обозначить исходную экономическую форму цивилизационной (без учета конкретной этнической идентификации) политэкономии, учитывая, что феномен хозяйства образует общий конструкт практически всех евразийских изысканий. Следует, однако, признать, что евразийская философско-экономическая мысль не может похвастать сколько-нибудь детализированной разработкой этой категории в ее «особенной всеобщности». Как справедливо замечено, «феномены хозяйства в сочинениях отечественных авторов даны не в качестве обособленного объекта скрупулезного изучения и анализа — они раскрываются в виде функции от идеи, религии, политики государства или природно-географического фактора» [11, с. 83].
Эта традиция легко просматривается и в трудах современных ученых. Как лапидарно сформулировал свою позицию Ю.М. Осипов, «хозяйство, а вместе с ним экономика, не так физичны, как метафизичны...» [10, с. 6]. Метафизику и трансцендентность он рассматривает как «один из фундаментальных принципов хомо-социального бытия», реальность которого научное познание вынуждено признать [9, с. 60]. Мы также готовы поддержать эту позицию, если рассматривать метафизичность какого-либо явления — например, стоимости — как постановку проблемы, как индикатор его (явления) неосвоенности средствами научного познания, в данном случае — политэкономического. В этом же ключе мы расцениваем положения, сформулированные в ряде работ, посвященных евразийской проблематике. В частности, Д.Ю. Миропольский и Н.Ф. Газизуллин отмечают, что предметом политической экономии является хозяйство как целое [6, с. 27]. В.М. Кульков, анализируя достижения немецкой исторической школы, выдвигает в качестве приоритетного подхода к исследованию хозяйственной деятельности методологический холизм [8].
В целом же, на наш взгляд, в трактовке хозяйства наблюдается преобладание, как сказал бы Иммануил Кант, «интуитивной (эстетической) ясности посредством созерцаний» в отличие от «дискурсивной (логической) ясности посредством понятий» [7, с. 5]. Вполне естественным представляется обращение к опыту философского осмысления хозяйственной проблематики. Разумеется, речь не идет о философском замещении политэкономической разработки категории хозяйства. Философия вообще ответам предпочитает вопросы. Но вопрошание, опирающееся на богатейший духовный опыт человечества, дорогого стоит. Это — иной ракурс взгляда на мир, сопровождающийся снятием с процесса познания узкопредметных ограничений и открытием новых рефлективных возможностей. Соображения примерно такого рода побуждают нас обратиться к капитальному труду С.Н. Булгакова «Философия хозяйства». Не стоит пренебрегать приглашением к дискурсу, исходящим от самого философа: «Политическая экономия со своим экономизмом особенно нуждается в философском пересмотре и углублении своих основ, в освежении их философским сомнением. ...Философское исследование общих предпосылок экономической деятельности и экономического мышления вообще составляет прямую задачу философии хозяйства, которая исследует, стало быть, философские а priori как политической экономии, так и общего экономического мировоззрения» [1, с. 43–44].
Сразу отметим, что размышления Булгакова проникнуты «внутренним» философско-экономическим дискурсом, — дискурсом, в котором Булгаков-метафизик и религиозный философ определенно берет верх над Булгаковым-экономистом. И дело здесь не в профессиональной эволюции мыслителя. Религиозно-философская лексика произведения не вырождается в герменевтику, но на удивление удачно компенсирует наиболее существенные пробелы экономической науки, инициируя интеллектуальный поиск в направлениях, открывающих новые возможности исследования. Уже в начале работы Булгаков констатирует: «Наука о хозяйстве терпит теперь, хотя это и не для всех еще ясно, жесточайший философский кризис: отказываясь от сознательного экономического материализма, она остается лишенной всяких философских основ, без которых она превращается в сумму эмпирических знаний и наблюдений, едва ли даже заслуживающую название науки. Поэтому проблема философии хозяйства или, лучше сказать, совокупность этих проблем приобретает не только общефилософский, но и специально экономический интерес» [1, с. 42].
Не претендуя на детальный анализ текста, остановимся лишь на некоторых моментах, имеющих критически важное значение для понимания основных проблем и возможностей разработки экономической структуры хозяйства. К таким моментам мы отнесем: понятие хозяйства и его субъектность и бытийные границы, хозяйственной деятельности, софийная природа хозяйственного творчества, специфика внутрихозяйственных отношений, структура экономико-теоретического знания. Отметим, что позиция авторов данной статьи по экономической структуре коллективного производства (системе сотрудничества) как общественно-производственном наполнении хозяйства неоднократно излагалась в ряде журнальных и иных публикаций [2–5], что освобождает нас от необходимости обстоятельного воспроизведения тех или иных положений.
Что касается понятия «хозяйство», Булгаков дает ему несколько определений, которые едва ли могли бы удовлетворить политэконома-классика. Например: «Все хозяйство ...есть постоянное воздействие хозяина, субъекта хозяйства (пока здесь безразлично, единичного или коллективного) на вещи (природу или материю, как бы она далее философски ни конструировалась), т.е. на объект хозяйства» [1, с. 87]. Поскольку субъект может быть каким угодно, — коллективным или единичным, — то от хозяйства остается не более чем воздействие субъекта на объект (природу), отношение человека к природе, т.е. труд. Автор на этом не останавливается: «То, что называется хозяйством, в смысле эмпирическом выражается в множестве раздробленных хозяйственных актов, совершаемых отдельными людьми на протяжении времени и пространства...» [1, с. 146]. Вот эта раздробленность «хозяйственных актов» означает, что автор абстрагируется от отношений между людьми. Но подобная картина, совершенно невероятная для искушенного политэконома, но эмпирически вполне допустимая, как выясняется, нужна Булгакову для того, чтобы задать вопрос, как вообще возможен труд, который очеловечивает природу, предварительно проектируя и моделируя результаты своих действий?
Чтобы со знанием дела совершать свои действия, индивиду должно предшествовать нечто, являющееся источником этих знаний. «Разлагающее атомизирование в данном случае сослужило бы плохую службу, оно заграждало бы доступ к интересующему нас анализу, ибо, конечно, хозяйство не только логически, но и фактически, исторически есть prius (первооснова) отдельных актов хозяйства (а наука — наук). Хозяйство должно уже существовать в своих основах, чтобы возможны были эти отдельные акты, а не наоборот: они суть не слагаемые, не дроби, но части органического целого, которое больше простой суммы своих частей, и лишь оно определяет их смысл» [1, с. 147].
«Органическое целое», больше суммы составляющих его частей, — это, в современном прочтении, сложная органическая система. Но в булгаковском дискурсе этой эмерджентности места не находится, т.к. в анализ не заложены субъект-субъектные отношения. Зато заложена некая надындивидуальная целостность, «ибо в действительности хозяйство ведут не индивидуумы, но чрез индивидуумов — историческое человечество. Истинным и притом единственным трансцендентальным субъектом хозяйства, олицетворением чистого хозяйства, или самой функции хозяйствования, является не человек, но человечество. Хозяйство было бы невозможно и непонятно вне предположения о том, что существует такой трансцендентальный носитель хозяйственной функции, вносящий единство и связность в разрозненные акты хозяйства, их организующий. Вне предположения о таком субъекте все эти отдельные хозяйственные акты рассыпались бы, как ничем не связанные, и не интегрировались бы в целое, оставаясь лишь в своей обособленности» [1, с. 151].
И здесь мы должны признать, что изначальное включение в анализ (или синтез?) отношений между хозяйствующими субъектами ничего бы в этой логике не изменило. Находясь внутри булгаковского текста и следуя за его логикой, трудно не согласиться с наличием «трансцендентального носителя хозяйственной функции». Однако, по Булгакову, человечество как таковое, состоящее из отдельных людей, не в состоянии интегрировать все знание как единое, взаимосвязанное целое. «Идеал развития знания и педагогического искусства состоит все-таки в том, чтобы один субъект вместил в себя все знание, т.е. эмпирически осуществил бы то, что мы постулируем лишь для трансцендентального субъекта. Теоретически допустима такая организация знания, при которой оно становится доступно человеческому сознанию» [1, с. 156]. Роль такого трансцендентального субъекта Булгаков отводит Софии — Душе мира: «Знает один, познают многие. Этот один, этот трансцендентальный субъект знания, есть уже не человеческий индивид, но целокупное человечество. Душа мира, Божественная София...» [1, С. 158].
Как относиться к этому заключению? Человек религиозный, не искушенный в науке, отнесется с полным пониманием. А человек науки? Может быть, прав Ю.М. Осипов, призывающий считаться с трансцендентным в реальной хозяйственной жизни? Да, наука дело такое, чтобы она продвигалась, необходимы альтернативы и дискуссии. И никто не ограничивает дискутантов в выборе альтернатив. Авторы статьи также предлагают свою альтернативу. Она не такая яркая, как философская мистерия Булгакова, но способна привлечь философа на свою сторону. Речь идет о том, что обмен живой деятельностью в интерактивном хозяйственном пространстве сотрудничества объективно приводит к интеграции знаний и умений и формированию общественной производительной силы. Продуцентами и субъектами деятельного присвоения этой силы являются сами индивиды, каждый из которых, присваивая ее в меру своей способности к такому присвоению, применяет эту силу как свою собственную в хозяйственной деятельности. Как альтернатива булгаковской формуле (знает один, познают многие), отношения в интерактивном пространстве регулируются законом, согласно которому общественная производительная сила создается всеми, присваивается каждым. При таком понимании, софийная природа общечеловеческого знания может рассматриваться как религиозно-мистическая форма общественной производительной силы.
Продолжение в следующем номере |
| |
|
|
