|
| | | | Проблемы современной экономики, N 1 (57), 2016 | | | | ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ЦЕННОСТЕЙ. ПРОБЛЕМЫ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЕВРАЗИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ | | | Ведин Н. В.
профессор кафедры экономической теории
Казанского национального исследовательского технического университета - КАИ им. А.Н.Туполева,
доктор экономических наук
Газизуллин Н. Ф.
главный редактор журнала «Проблемы современной экономики»,
профессор Санкт-Петербургского государственного экономического университета,
доктор экономических наук,
заслуженный деятель науки Республики Татарстан
| |
| | | | | Статья посвящена дискуссионной проблеме осмысления цивилизационных особенностей организации и развития общественного хозяйства средствами политэкономического анализа. Дается оценка некоторых стереотипных суждений и подходов в сфере этнокультурной проблематики экономического развития. Обсуждается проблема согласования универсальности политэкономического знания и его этнокультурной, цивилизационной спецификации. В этой связи авторами обосновывается существование и раскрывается содержание интерактивного экономического пространства сотрудничества, в котором формируется и эволюционирует геноформа локальной цивилизации, – будь то евразийское или западноевропейское цивилизационные образования | | Ключевые слова: интерактивная экономика, хозяйственная геноформа, индивидуализм, коллективизм, обмен деятельностью, хозяйственная эволюция | | УДК 330.1/330.3 Стр: 32 - 35 |
Состоявшиеся в последнее время дискуссии по евразийской проблематике на площадках Московского экономического форума и совсем недавняя – в рамках II Санкт-Петербургского международного экономического конгресса показали, с одной стороны, интерес к проблеме политэкономического осмысления евразийской цивилизации, а с другой — обнаруживается непонимание, а иногда и неприятие предлагаемых идей. В общем-то, ничего удивительного в этом нет. Идея евразийской политэкономии, мягко говоря, нетривиальна. Вряд ли следует рассчитывать на то, что она может быть безоговорочно принята учеными, выросшими на классической традиции формационной теоретической системы – политической экономии капитализма. Интересно другое. Обнаружились существенные пробелы в теории и методологии проблемы. Наиболее очевидный и значимый из них связан с необходимостью ответа на вопрос о том, как совместить статус политэкономии как фундаментальной дисциплины, занимающейся разработкой законов и категорий, имеющих универсальное формационное значение, вне зависимости от конкретных стран или цивилизаций, с одной стороны, и евразийскую политэкономическую конкретику – с другой. Безусловно, заполнение этих пробелов требует долгой и кропотливой работы. Но, как известно, дорогу осилит идущий. Немногочисленная пока группа авторов (И.А. Благих, Н.В. Ведин, Н.Ф. Газизуллин, Д.Ю. Миропольский, М.А. Румянцев, А.А. Шевелев и др.), настроенных оптимистически в отношении возможности разработки политэкономической теории евразийской цивилизации, находятся в творческом поиске, который ведется по разным направлениям. Одно из этих направлений, опирающееся на принцип экономической неоднородности хозяйственных систем, и представлено авторами данной статьи.
Существование этнокультурных различий между народами и связь этих различий с экономическими достижениями (или провалами) страны практически никем из современных исследователей сомнению не подвергается. Что не мешает, однако, многим отечественным марксистам приводить это разнообразие к единому «знаменателю» формационной теории капитализма, а теоретикам либерального толка – к значительно более уплощенной и безжизненной рыночной ортодоксии. Вообще, в методологическом отношении преобладающее значение приобрели полярные акценты на приоритете универсального и подчеркнутый эмпиризм, который некоторыми авторами характеризуется как «научный, этносоциологический, основанный на анализе измеряемых явлений (демографических, трудовых, культурных, политических и других особенностей этноса)»... в отличие от «мифологического», с вольными допущениями, сконцентрированного на «загадках русской души» [1].
Что касается приоритета универсального, об этом разговор впереди. Эмпирическое же направление представлено большим массивом исследований, предпринятых отечественными социологами и посвященных, главным образом, проблемам русской культуры труда и управления. Полагаем, что полученные результаты представляют существенный интерес и для политэкономов, работающих по евразийской проблематике.
Вместе с тем, в некоторых работах явно или неявно просматривается стремление придать национальный колорит трудовой культуре путем «включения» специфических компонент менталитета русских в рыночно-капиталистическую модель российской экономики. Однако набор этих специфических компонент во многом зависит от предпочтений автора, его эрудиции и толерантности по отношению к рассматриваемой национальной модели.
Нельзя сказать, что имеющиеся в литературе «реестры» не соответствуют действительности. Как раз наоборот, они, как правило, вполне узнаваемы, – даже тогда, когда они противоречат друг другу. К примеру, «склонность к оригинальным решениям, новаторству» соседствует с «приверженностью к традиционному, знакомому, привычному», «стремление сделать должностную карьеру, высокая престижность иерархического роста» – с «неприязнью к «выскочкам», быстрому карьерному продвижению»; «лояльность к администрации» – с «готовностью подчиниться неформальному лидеру»; «неспособность к монотонному стереотипному труду» – с наличием такой способности и т.п. [2]
У нас нет намерения «поймать» автора на противоречиях. Выявление указанных черт – результат эмпирического социологического исследования, проведенного в интервале 1987–1990 гг. на промышленных, в том числе и оборонных предприятиях СССР. К тому же некоторые из противопоставляемых качеств разнятся по степени распространенности. Но содержание экспертного опроса, как и программа исследования в целом, были разработаны и сформулированы на основе определенных представлений социологов о «русском менталитете», сложившихся на основе образования, профессиональной подготовки, личного опыта. Так или иначе, фактор произвольности в подборе элементов этнокультурной специфики здесь, как и во многих других случаях, присутствует.
Постановка проблемы
Даже весьма поверхностное знакомство с разнообразием исследовательских подходов и позиций относительно природы, настоящего и прошлого российского (евразийского) этноса и возникающих в этом контексте проблем, порождает понятное стремление «ничего не придумывать, но попытаться понять логику развития самой России», ее более чем тысячелетней истории [3]. Вопрос лишь в том, как это сделать. Есть ли в этом процессе нечто, поддающиеся исследованию средствами политической экономии?
Согласно авторитетному мнению Л.Н. Гумилева, ничего такого в этногенезе нет. Он полагал, что историю любого этноса «нельзя рассматривать так, как мы рассматриваем экономические отношения, политические коллизии, историю культуры и мысли». [4]. Вместе с тем, он не закрывал двери для анализа этого феномена в иных предметных границах, поскольку коллектив, в котором живет человек, «в зависимости от угла зрения, рассматривается то как социум, то как этнос» [5]. К этой «подсказке» Гумилева следует отнестись с должным вниманием.
С точки зрения системного подхода мы имеем дело с нестандартной познавательной ситуацией, требующей образования последовательного ряда системных представлений об одном и том же объекте с фиксированными способами перехода от одного представления к другому [6]. Междисциплинарные коммуникации между этими представлениями вполне возможны при условии применения специальных процедур (опосредствований), обеспечивающих их содержательную совместимость. В контексте интересующей нас темы и несколько забегая вперед, речь может идти о создании такого системного, политико-экономического, представления о социуме как о хозяйственной целостности, которое позволяет с помощью опосредствующих факторов трансформировать особенности конкретного этноса в структуру хозяйственной организации. Важно отметить, что необходимым условием подобной межпредметной коммуникации является реализация целостного (холистического) подхода к хозяйственной организации, адекватного природе этноса.
Таким образом, мы снова возвращаемся к политической экономии с ее уникальными теоретико-методологическими возможностями, позволяющими выстраивать логические формы «свернутой истории», открывающими общее в особенных, реальных явлениях хозяйственной жизни с заключенным в них генетическим потенциалом эволюционного развертывания в системную целостность общего. Опыт такого теоретического движения товарной формы представлен в «Капитале» Маркса. Результатом стало создание впечатляющей теоретической системы, отражающей социально-экономическую природу капиталистического способа производства вне зависимости от каких бы то ни было цивилизационных спецификаций, т.е. обладающей статусом всеобщности. Собственно, само по себе движение деперсонифицированных отчужденных форм несовместимо с неповторимо личностными отношениями в этнических сообществах. Хотя дело, как будет показано в дальнейшем, заключается не только в этом.
Значит ли это, что вопрос о политэкономии евразийской цивилизации следует считать закрытым? Положительный ответ на этот вопрос явно или неявно звучал не только в упоминавшейся уже дискуссии, но формулируется и в некоторых публикациях. Речь идет, прежде всего, о критике так называемого «цивилизационного подхода» как преимущественно социально-философской концепции. В весьма существенных моментах она касается и проблемы политэкономического осмысления евразийской цивилизации. Наиболее определенно и основательно высказались в этой связи авторы «Глобального капитала» А.В. Бузгалин и А.И. Колганов: «...выделение особых, всякий раз своеобычных цивилизаций, у каждой из которых есть свои неповторимые закономерности бытия и исторической эволюции, есть первый и очень важный шаг к тому, чтобы в дальнейшем сказать: история есть всякий раз неповторимый процесс и потому всякая попытка выделения некоторых устойчивых, повторяющихся, т.е. закономерных взаимосвязей в истории суть утопия и не-наука» [7]. И далее формулируется «очень жесткое утверждение: в рамках цивилизационного подхода нельзя найти ответ на вопрос о специфике российского социума и инвариантах его эволюции» [8].
В последующем авторы дают развернутую и всестороннюю критику различных аспектов цивилизационного подхода, но полагаем, что приведенного емкого тезиса достаточно для уяснения сути их критической позиции. Тем более что предварительно высказанные нами соображения о несовместимости универсальной формационной теории и уникальности цивилизационных структур вполне согласуются с указанным тезисом. Да и не может быть иначе, если мы остаемся в классических границах товарно-стоимостной парадигмы.
Согласимся с тем, что свойство всеобщности – имманентная черта политико-экономического знания, и какие-либо социокультурные, религиозные или цивилизационные «импланты», отличающиеся той или иной степенью индивидуальной неповторимости, не могут быть органично инкорпорированы в эту теоретическую систему. Но зададимся вопросом, может ли претендовать товарно-стоимостная (конкурентно-рыночная) парадигма на монопольное «обладание» этим статусом? Или иначе, насколько адекватна эта плоская, одномерная экономическая картина мира?
Попробуем подойти к этому вопросу с марксистских позиций. Известно, что предметной границей, «отделяющей» политическую экономию от исторического материализма, является общественная форма труда, ибо понятие труда как такового выходит за предметные рамки политэкономии. Последнюю интересует общественность труда, т.е. работа людей друг на друга. Материальным содержанием этой взаимосвязи является обмен деятельностью.
Но товарная форма, из которой вырастает капиталистическая система, захватывает только обмен результатами (продуктами) труда, оставаясь в определенном смысле равнодушной к процессу труда. Строго говоря, общественный характер самого процесса труда остается в ненаблюдаемой (для политэкономического анализа) зоне. Это было бы объяснимо (хотя и фантастично), если бы все сообщество состояло из отдельных «островных» робинзонов. Но в реальности объективным основанием общественной жизни является совместный труд, также предполагающий обмен деятельностью, но деятельностью живой, циркулирующей в обмене в виде информационно закодированных знаний и умений. Движение последних выполняет критически важные для развития общественного хозяйства функции: выравнивание, дифференциацию и накопление (развитие) производительных способностей (творческого потенциала) индивидов, координацию совместных действий, взаимное обучение, совещательный режим выстраивания институциональных норм, продуцирование проинноваций – индивидуальных интерпретаций получаемых и ретранслируемых участниками информационных сигналов.
Если обозначить отдельные акты обмена как интеракции, то мы получим название этой ненаблюдаемой реальности – интерактивная экономика, хотя ее можно было бы с полным на то основанием определить, по А.В. Бузгалину и А.И. Колганову, креатосферой, поскольку именно здесь «производится главный «ресурс» развития — творческий потенциал человека» [9]. Собственно, общественный продукт производится сообществом лишь постольку, поскольку создается общественная производительная сила (по Марксу).
С организационной точки зрения интерактивная экономика представляет собой форму коллективного производства или общественного хозяйства, где каждый отдельный работник неавтономен в том смысле, что его индивидуальные усилия не имеют самостоятельного экономического значения. Только будучи интегрированными с помощью интерактивных процедур в общественный процесс производства, они обретают там хозяйственное бытие, а результаты этой деятельности – общественную потребительную ценность. Таким образом, коллективное производство предполагает хозяйственное сообщество, или совокупного работника, на одной стороне и его общественный продукт – на другой. Такова в первом приближении модель, реализующая целостный (холистический) подход. Взаимоотношения между производителями здесь не опосредствованы вещами, что исключает их атомизацию и обезличенность.
Поскольку экономическая связь различных работ дана самим процессом производства, постольку обмен деятельностью является его внутренним моментом, а предмет обмена по необходимости не принимает здесь форму, отличную от живой деятельности, – ее информационных «оболочек», в которые облекаются функционирующие производительные свойства человека – знания и умения. Таким образом, в пределах коллективного производства отсутствуют предпосылки товарного обмена.
Границы интерактивной экономики могут совпадать с масштабами локального хозяйственного сообщества (общины, патриархальной семьи), если оно в информационно-экономическом отношении изолировано от других сообществ. С точки зрения диалектики особенного и всеобщего именно такое сообщество, как особенное, заключающее в себе неразвитые черты общего, является исходной формой. Характерной его чертой является естественная экономическая «чистота», не требующая применения абстрагирующих процедур, оправдывающих отвлечение от иной, товарной формы обмена. Впрочем, предметом такого анализа могут быть и развитые формы совместного производства с заданными ограничениями, отделяющими их от рыночного пространства. Как сказал бы Тейяр де Шарден, «ячейка универсума — это сам универсум» [10].
Однако и позднее, с развитием общественного разделения труда и торговли пространство интерактивной экономики не становится дискретным, а его масштабы ограничиваются только пределами движения информации. Существование частных предприятий, рынка и конкуренции может стимулировать (общая заинтересованность в свободном движении информации, включение в рыночный оборот части информационных потоков) или тормозить (режим коммерческой тайны) это движение, но не в состоянии его прекратить, поскольку интерактивная экономика является фундаментальным условием существования и развития общества.
Разумеется, «ненаблюдаемость» этого феномена относительна. Она есть следствие своего рода «бесплатности» самого ресурса, который воспринимается людьми как дар природы, что можно интерпретировать в терминах политэкономии как объект реально всеобщей собственности. Последнее определение не содержит преувеличения. Дело в том, что интерактивное движение при всей кажущейся хаотичности и легковесности предметов обмена подчиняется некоей закономерности. Этот созидательно-творческий ресурс, включающий языковые и невербальные формы общения, знания, умения, нормы и т.п., создается всеми и присваивается, в меру индивидуальной способности, каждым, не предполагая ограничений доступа и спецификации прав собственности. Закон индивидуального присвоения, как мы его определяем, и сама специфика информационного обмена придают экономическим отношениям, складывающимся в интерактивной сфере, характер сотрудничества. Человеческое сообщество было бы немыслимо вне этой универсальной формы общения и развития. Но признавая существование экономики сотрудничества, мы должны признать и существование экономической неоднородности хозяйственной организации общества, – противоречивого единства сотрудничества и конкуренции, с изменяющимися доминантами в ходе эволюционного процесса.
Интерактивная экономика и хозяйственная геноформа евразийской цивилизации.
Различные аспекты проблемы неоднородности экономических систем и интерактивной экономики исследовались в ряде работ авторов данной статьи [11] Здесь же мы коротко остановимся на некоторых вопросах возможности выявления и анализа цивилизационной специфики интерактивно-хозяйственной геноформы.
Во-первых, интерактивная экономика представляет собой универсальную (всеобщую) генетическую форму развития человеческой цивилизации. Действие внутренне присущего интерактивной системе эволюционного механизма, основанного на взаимном изменении и развитии индивидуального и коллективно-всеобщего творческого потенциала, реализуется темпах и тенденциях развития глобальной экономики. Необратимость изменений обусловливается кумулятивным нарастанием информационных потоков, их инновационной составляющей, а также неравномерным распределением между хозяйствующими субъектами, странами и регионами мира, что сопровождается изменением структуры общественного производства и его институциональной среды, которая, в свою очередь, изменяет ограничения и формы доступа индивидов к экономическим благам. Это позволяет распознавать эволюционный контекст и выявлять особенности развития в конкретно-исторических условиях.
Во-вторых, интерактивная структура содержит уникальные возможности для выявления и анализа цивилизационной специфики хозяйственных процессов. Если предметом исследования является локальная цивилизация, например, евразийская, то интерактивная экономика как геноформа рассматривается как открытая система, испытывающая воздействие внешних факторов. К ним можно отнести факторы, неподконтрольные данному этносу, объективно сложившиеся на «момент» его образования, – климат, рельеф, географическое местоположение, включая пространственные характеристики, и внешнее окружение, включая взаимоотношения с другими странами и цивилизациями. Эти факторы оказывают влияние на распределение, направленность и функциональные характеристики информационных потоков, инновационную активность, а также на структуру совещательных процедур, в том числе иерархическую составляющую [12].
В-третьих, интерактивная экономика содержит ярко выраженный гуманитарный контекст, обусловленный личностным, неотчужденным характером отношений между людьми. Специфика коллективного производства проявляется, в частности, и в том, что исключает не только необходимость, но и возможность предварительного теоретического «моделирования» человека, программирующего его на выполнение определенной роли. Смысл «неавтономности» индивида в интерактивной структуре заключается в том, что все экономически значимые параметры его производственной деятельности – знания и умения, интересы и цели, степень информированности, тип рациональности – формируются условиями его интеграции в структуру общехозяйственного целого. Единственной и естественной предпосылкой такой интеграции индивида является его разумность и способность к обучению, что равносильно признанию за данным субъектом статуса homo sapiens. Также и в случае с евразийской цивилизацией не следует предварительно приписывать индивиду какие-либо черты «человека евразийского». Те немногие относительно устойчивые типологические особенности, которые могут быть присущи члену данного этноса, должны быть получены на основе анализа евразийской геноформы и ее эволюции.
Некоторые итоги
Во-первых, анализ интерактивной экономики дает, на наш взгляд, серьезные основания утверждать, что политическая экономия евразийской цивилизации, как, впрочем, и любой другой, имеет право на существование.
Во-вторых, структура такой теории может включать в себя несколько последовательных уровней и, соответственно, этапов исследования: анализ интерактивной экономики как таковой, как всеобщей формы; анализ евразийской культурно-хозяйственной геноформы в ее статике, отражающей особенности евразийского архетипа; и, наконец, анализ эволюции хозяйственной геноформы с выделением критически важных, переломных этапов и выявлением проблем и тенденций развития.
В-третьих, признание неоднородности экономических систем, предполагающей противоречивую совместимость интерактивного и конкурентно-рыночного пространств, позволяет обсуждать проблему создания постклассической политэкономии. |
| |
|
|
