|
| | | | Проблемы современной экономики, N 3/4 (7/8), 2003 | | | | ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ЦЕННОСТЕЙ | | | Ведин Н. В.
профессор кафедры экономической теории
Казанского национального исследовательского технического университета - КАИ им. А.Н.Туполева,
доктор экономических наук
Газизуллин Н. Ф.
главный редактор журнала «Проблемы современной экономики»,
профессор кафедры маркетинга Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов,
доктор экономических наук,
заслуженный деятель науки РТ
Хасанова А. Ш.
заведующий кафедрой теории экономических и правовых дисциплин,
проректор Казанского государственного
технического университета им. А.Н.Туполева (КАИ),
профессор, доктор экономических наук
| |
| | | | | Мотивом для написания данной статьи стало осознание настоятельной потребности в поиске доминирующего вектора развития современной экономической теории в условиях ее нарастающей эклектичности. Последнюю, разумеется, можно рассматривать как форму проявления творческой индивидуальности исследователей или неизбежную стадию развития науки к какому-то новому ее качественному состоянию. Но мы не считаем ее самоценностью. Это не соответствовало бы системно-диалектическому представлению о социально-экономической реальности как противоречивой, глубоко дифференцированной, но все же целостности. Это также препятствует эффективной реализации практической функции экономической науки и не отвечает интересам экономической подготовки студентов в высшей школе. Нужно стремиться избегать конфронтационных оценок тех или иных направлений или концепций, предпочитая поиск причин расхождения концептуальных линий и возможностей для их творческого дискурса. Отдавая отчет в дискуссионности многих положений и подходов данной статьи, авторы приглашают экономистов, а также представителей других областей научного знания к их обсуждению на страницах журнала "Проблемы современной экономики". |
| | | | Еще раз к вопросу о структуре научных революций |
То, что современная экономическая теория переживает глубокий кризис, признается в той или иной форме большинством ведущих экономистов как в России, так и за рубежом. И хотя при этом подразумевается, главным образом, неоклассическая наука как доминирующее направление мировой экономической мысли, отпечаток "революционной ситуации" в той или иной степени лежит на всех основных теоретических концепциях, включая марксистские с их фундаментом трудовой стоимости, а также институциональную теорию с ее современными модификациями и ответвлениями. Так или иначе, но огонь критики сосредоточен, главным образом, на мэйнстриме. Именно известные западные ученые, являющиеся основными носителями неоклассической традиции, в сходных формулировках выражают серьезную обеспокоенность состоянием этой теории, ее возрастающей формализацией и абстрактностью, неспособностью приблизиться к экономической действительности, игнорированием новых экономических реальностей, не вписывающихся в систему мэйнстрима.
Но если кризис так глубок, то чем объясняется победное шествие неоклассики по страницам научных журналов, учебников, монографий, протоколов Нобелевского комитета (чего, кстати, нельзя сказать о марксистской политической экономии)? Конечно, не последнюю роль здесь играют ее новейшие, прежде всего, институциональные модификации. Однако даже для людей не очень искушенных в перипетиях неоклассической интриги достаточно очевидно, что мэйнстрим не выпускает из поля своего притяжения все эти теоретические новшества. Может быть правы исследователи, утверждающие, что никакого кризиса неоклассики нет, и проблема не в самой науке, а в степени готовности и способности, в частности, российских ученых работать с новыми для них теоретическими моделями и инструментами? Доля истины здесь, возможно, есть. Но это ни в коей мере не объясняет ситуацию в целом. Можно предположить, что причины расхождений в оценке состояния современной экономической теории (и не только неоклассической) кроются в самом подходе и инструментах оценки.
Проблема, таким образом, переходит в плоскость другой теории, - той, которая и сформировала преобладающие сегодня представления о механизмах развития научного, в том числе и экономического, знания. Основные положения этой теории сформулированы в известной книге Т. Куна "Структура научных революций". Эта книга оказала и продолжает оказывать настолько сильное воздействие на умы современных исследователей в разных областях научного знания, что понятия "парадигма", "нормальная наука", "кризис нормальной науки", "научная революция", "научное сообщество" стали в глазах многих ученых привычными понятиями, не подверженными процессам старения.
Теория Куна тоже подпадает под определения новой (для своего времени) или устаревшей (при изменившихся условиях) научной парадигмы. И если это так, то науковедческой теории не избежать рефлексивной позиции, которую можно было бы выразить следующим образом: существуют ли факторы, способные повлиять на сложившиеся (парадигмальные для историографии науки) представления о механизме развития науки, и какова природа этих факторов? В таком контексте круг проблем, включаемых в анализ, значительно расширяется. И поводом для этого расширения является неизбежность дифференцированного подхода к самой науке, поскольку указанные факторы просто не могут быть одинаковыми для всех отраслей знания, во всяком случае они существенно различны для общественных (в том числе экономических) и естественнонаучных дисциплин. Последние отличаются друг от друга, прежде всего, объектом исследования, т.е. тем, что в концепции Куна (а также в конкурирующих с ней теориях) принимается как нечто данное, абсолютно устойчивое.
Роль объекта в механизме развития науки, по Куну, совершенно пассивна. Это - своеобразный бездонный резервуар, из которого волей случая ученые извлекают "нормальные" или "аномальные" факты. Тем самым объект исследования автоматически переводится из внутреннего компонента, данного науке в виде ее предмета, в разряд внешних обстоятельств, которые Кун предпосылочно исключает из рассмотрения. Проблема революционных изменений в науке интерпретируется, прежде всего, как изменение "зрительного гештальта" исследователя: "То, что казалось ученому уткой до революции, после революции может оказаться кроликом... Во время революции... ученый должен научиться заново воспринимать окружающий мир - в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт".[1] Любой исследователь подпишется под этим положением, если только не сводить к нему все многообразие факторов научной революции.
Подобный подход может быть оправдан, если речь идет о естественнонаучных дисциплинах, поскольку эволюция живой (и особенно неживой) природы настолько нетороплива по сравнению с динамикой научного знания, что какими-либо изменениями объекта исследования, в принципе, можно пренебречь. Не последнюю роль играет также социальная индифферентность природы с точки зрения возможностей влияния на мотивации исследования.
Но насколько правомерно перенесение данного подхода на общественные науки? Ответ на этот вопрос неоднозначен, так как он зависит от целого комплекса обстоятельств и прежде всего от темпов общественного развития. Если хотя бы одно поколение ученых, образующих научное сообщество и работающих в данной парадигме, застает относительно устойчивую (в пределах определяющих качественных параметров) социальную реальность как объект исследования, движение науки для этих условий может быть достаточно адекватно отражено моделью Куна. Но человеческое общество, как известно, развивается по экспоненте. И если темпы социальных перемен начинают превышать скорость естественного обновления научного сообщества, то эта теория нуждается в существенных коррективах.
Необходимость внесения корректив в концепцию "научных революций" Т.Куна связана с ускорением социально-экономического развития и, прежде всего, с инновациями. Во-первых, инновационный процесс стал перманентным, он более не связан рамками экономического цикла. Во-вторых, этот процесс приобрел массовый характер: продуцирование новых технологий и другой информационной продукции вышло за пределы научных лабораторий и организаций. В-третьих, инновации стали всеобъемлющими, охватывают все формы и сферы жизнедеятельности человека. В-четвертых, уже не столько рынок санкционирует инновации, сколько сами инновации активно воздействуют на рыночные отношения, инициируя создание новых экономических форм, соединяющих конкурентные и кооперативные начала. В-пятых, инновационный процесс изменил само понимание и направления инвестиций - все большая их доля устремляется в сферу потребления, трансформируясь в творческий потенциал человека и, в свою очередь, стимулируя инновации. Инновации не просто органично присущи современной экономике, они становятся способом ее существования и ее специфическим результатом. Это означает, что обычные экономические проблемы, связанные с экономическим ростом, конкурентоспособностью национальной экономики, экологией и т.д., решаются лишь в той мере, в какой создается этот специфический результат, благодаря чему фактор неопределенности, неустойчивости становится нормой жизни общества. Возникают новые общественные институты, виды и методы деятельности, происходят систематические и сравнительно частые изменения в формах экономических отношений. Как следствие, временные интервалы между различными качественными состояниями общества существенно сжимаются, не оставляя достаточно широкого "зазора" для "нормальной науки".
С другой стороны, существенные перемены происходят и в развитии самого научного знания. Современная наука характеризуется стремительно возрастающей плотностью внутри- и междисциплинарных коммуникаций, высокой скоростью информирования ученых о новых идеях, разработках и открытиях, количественным ростом научного сообщества. Процессы дифференциации и интеграции научного знания приобрели лавинообразный характер. Только институциональное направление современной экономической теории насчитывает около 20 различных ответвлений и концепций. Все это позволяет охарактеризовать современный этап развития науки как дискретно-эволюционный. Определение "дискретный" призвано подчеркнуть ключевую роль "микроскачков" в развитии науки, когда более крупные сдвиги буквально подпираются нетрадиционными постановками проблем, междисциплинарной экспансией, возникновением новых концепций, направлений, исследовательских программ. Они не только ускоряют процесс старения господствующей научной парадигмы, но и сами представляют собой череду новых микропарадигм, которые могут до поры до времени относительно мирно сосуществовать в рамках нормальной науки. В качестве примера можно привести эволюционную теорию, которая резко обозначила свое расхождение с мэйнстримом в его исходных постулатах, но оказалась не в состоянии выйти за пределы концептуально-понятийного пространства поведенческой теории, основанной на методологическом индивидуализме. Аналогичным образом обстоит дело с институциональными новациями - теориями неполных контрактов, трансакционных издержек, прав собственности. Вырывая отдельные блоки из фундамента неоклассики и формируя новые научные направления, эти теории в целом продолжают ее научную традицию. Таким образом, границы самой научной революции (если этот термин вообще применим к подобному процессу) неизбежно становятся более подвижными, "размытыми", охватывают целую серию взаимодополняющих или конкурирующих друг с другом научных новаций.
При этом не стоит (в отличие от К. Поппера) рассматривать "нормальную науку" как нечто чуждое подлинному научному творчеству. В науке всегда будет место не только для озарений и открытий, но и для научной рутины (систематизация традиционного знания, экстенсивный рост влияния парадигмы на понимании все более широкого круга проблем - все то, что Т. Кун называет "наведением порядка" в науке), без которой невозможны и революционные изменения. Однако несомненно, что продолжительность жизни и само содержание нормальной науки в современных условиях (и особенно в перспективе) значительно меняется. Удельный вес рутины в нормальной науке падает за счет непрерывных научных инноваций (микропарадигм). Кроме того, все большая часть рутинной работы уходит на интерпретацию и включение в собственную теоретическую систему терминов, методов, теоретических моделей смежных или более отдаленных отраслей научного знания, что, вообще говоря, имеет мало общего с рутиной как таковой, но образует важнейший элемент современного научного познания.
Складывается, таким образом, качественно новая ситуация, которой соответствует новая модель развития науки. Уходит в прошлое самодостаточная структура научной дисциплины, образующая нечто вроде "натурального" научного хозяйства, которое включает в себя все традиционные компоненты методов и форм познания (эмпирического и теоретического уровней). Относительно устойчивый стержень современной модели развития научной дисциплины составляет ведущий методологический принцип построения теории и организации ее предметного содержания - дедуктивный, дедуктивно-аксиоматический, гипотетико-дедуктивный, генетический. Это предметно-методологическая конструкция научной (экономической) дисциплины. Все прочие компоненты, включая научные факты, проблемы, понятийно-категориальный аппарат, концепции, теоретические модели, законы, а также отдельные методы обработки информации и получения знания, приобретают (в разной степени) внутри- и междисциплинарную подвижность и изменчивость.
Некоторые из этих компонентов имеют самостоятельное значение по отношению к предметно-методологической конструкции данной дисциплины и образуют новые научные направления, возникающие на стыке с другими научными дисциплинами. Другие создают парадигмальные "новообразования" в рамках традиционных дисциплин, обозначая доминанту качественных (революционных) изменений и стимулируя эти изменения. Иногда это теоретическое движение
интерпретируется, применительно к неоклассической теории, в духе И. Лакатоша как создание "защитных поясов" вокруг "твердого ядра" традиционных исследовательских программ.[2] Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что включение в эти "защитные пояса" анализа информации, трансакционных издержек, ситуационных (нестандартных) мотивов поведения агентов, ограничений прав собственности, независимо от намерений тех или иных "фундаменталистски" настроенных исследователей, модифицирует традиционные программы или создает новые, изменяя облик самой науки. Аналогичным образом экономическая экспансия информационного ресурса, изменяющего структуру общественного производства и отношения собственности, не укладывается в традиционные (для марксистской политэкономии) представления, основанные исключительно на товарно-стоимостной парадигме. Отсюда - предпринимаемые политэкономами попытки инкорпорировать в свою теоретическую систему некоторые понятия и концепции новых направлений неоклассики или социологизировать саму политическую экономию, сделав ее наукой о постэкономическом. В этом смысле современные политэкономия или неоклассическая теория не могут не отличаться от своих исторических предшественниц. Во всяком случае их взаимная обособленность существует сейчас лишь в учебниках по истории экономической мысли.
Именно эти процессы и создают впечатление эклектичности, беспорядочности развития современной науки. Не следует, видимо, в этой ситуации впадать в крайности, одной из которых является, на наш взгляд, тезис об устарелости и несостоятельности целых научных дисциплин (той же неоклассической теории или политической экономии). Малопродуктивным представляется также стремление закрепить взаимное обособление теоретических систем, придавая какой-то одной из них новый (например, философский) статус. Другим проявлением крайности являются попытки синтезировать эти, либо другие, сложившиеся дисциплины (такой синтез, в принципе, вполне возможен, но лишь как естественный результат научного познания, а не как исходный пункт). Важно при сохранении предметно-методологического ядра этих научных дисциплин увидеть за внутри- и междисциплинарными инновациями, разработкой нетрадиционных проблем, понятий и концепций доминирующий вектор развития научного знания.
По мнению авторов данной статьи, это направление уже обозначилось достаточно рельефно, чтобы представить его в виде самостоятельной исследовательской программы, способной объединить усилия всего научного сообщества, независимо от сложившейся дисциплинарной структуры экономической науки. | | | | Хозяйственный дуализм за теоретическим фасадом неоклассических конкурентных моделей |
Новая экономическая реальность такова, что при всей конфликтности современного мира становится очевидной тенденция к гуманитарной консолидации социума за счет формирования и интеграции в "мировой паутине" индивидуальных информационных полей. В этих условиях теоретическое отображение субъектов этой консолидации как противостоящих друг другу индивидов, для которых весь окружающий мир предстает лишь пространством рационального выбора и средством максимизации полезности, не может восприниматься как адекватное. Парадоксально, что и конкурирующее с мэйнстримом научное направление - марксистская политэкономия дает практически такую же экономическую картину с поправкой на классовый антагонизм. Здесь действует все тот же рациональный индивид, поведение которого тоже запрограммировано, но уже не априорной аксиоматикой, а теоретически выведенными из анализа реальности "экономическими масками". Во втором случае представление гораздо более дифференцировано и реалистично, но оно так же одномерно, как и в первом. Не случайно, что обе теоретические системы на протяжении долгого времени вполне удовлетворяли людей и их сообщества, живших в социально разделенном мире. Было бы очень большим преувеличением вынести эту эпоху за пределы современной цивилизации. Но еще большим преувеличением будет отрицание качественных перемен в организации общественной жизни.
В конечном счете, именно эти обстоятельства порождают у критически мыслящих экономистов понимание того, что даже "специализированная" экономическая действительность не может быть такой плоской и безжизненной, как это показано в учебниках по современной экономической теории, что людей не может связывать (экономически) только то, что их разъединяет.
Давно известно свойство очевидных истин оставаться незаметными или малозначительными в глазах наблюдателя. Это суждение в полной мере характеризует трактовку таких основополагающих понятий современной экономической теории, к каковым относятся рынок и конкуренция. Эпитет очевидного мы относим к системе сотрудничества, которая, по нашему убеждению, составляет фундаментальное основание как экономики в целом, так и рыночной конкуренции в частности. Более того, сотрудничество есть внутренне необходимый момент конкуренции, так что последняя не может быть понята и раскрыта с достаточной глубиной вне этого единства. Если данная идея и не формулировалась до сих пор именно в таком виде, то ее присутствие ощущается с той или иной степенью определенности как в классических, так и в современных трудах экономистов.
Косвенным свидетельством реальности отношений сотрудничества, их базисного значения для социально-экономического развития и его научного познания является то, что теория, игнорирующая эти отношения, неизбежно впадает в механицизм, порождающий "плоскую", формально (механистически) упорядоченную экономическую картину мира. Попытки же объяснить новые факты и явления реальной жизни на старой концептуально-методологической основе с помощью простых терминологических новаций приводят к эрозии экономической теории вплоть до растворения ее предмета в других научных дисциплинах. Подобный критический экскурс важен и в том смысле, что он обеспечивает новый "зрительный гештальт", т.е. позволяет взглянуть на традиционные, ставшие привычными, "болевые точки" экономической теории под нестандартным углом зрения, позволяющим обнаружить новые эвристические возможности развития экономической науки.
В рамках общего осмысления проблемы мы не придаем термину "сотрудничество" значение более развернутое и специальное по сравнению с тем пониманием (отчасти интуитивным), которое сложилось как в экономической науке, так и в обыденном сознании и которое можно охарактеризовать как соединение усилий многих людей для достижения каких-то общих целей. Термин "сотрудничество" обычно употребляется как идентичное или очень близкое по смыслу понятию кооперации. Однако использование этих терминов в научном обороте отчасти дистанцировало их друг от друга, придав значению каждого из них определенные нюансы. Так, понятие кооперации, или кооперации труда, чаще интерпретируется как организационная форма сотрудничества и ее разновидности (производственная, сбытовая, кредитная, жилищная кооперация и т.д.). В последнее время широко употребляется термин "организация", корреспондирующийся с кооперацией и сотрудничеством. Собственно же сотрудничество, на наш взгляд, характеризует весьма широкий спектр отношений, не ограниченный только экономической сферой. При всем многообразии форм этих отношений существует, однако, некоторый инвариант: сотрудничество всегда предполагает такое взаимодействие индивидов, которое не сопровождается взаимным отчуждением их деятельности, что и создает основу для консолидации целей и интересов. Негативный момент в этом предварительном определении оправдан - отчасти и потому, что в контексте общей постановки проблемы феномен сотрудничества рассматривается через призму его противопоставления конкуренции.
То, что конкуренция представляет собой состязательное взаимодействие хозяйствующих субъектов, - взаимодействие, сопровождающееся процветанием одних и упадком или разорением других, никем не подвергается сомнению. Именно эти отношения современная наука рассматривает как движущую силу экономического прогресса и как центральную проблему исследований. Но вслед за Маршаллом мы можем сказать, что это состязание "лишь второстепенное и, можно даже сказать, случайное следствие коренных особенностей современной... жизни". Факторы, побуждающие людей конкурировать друг с другом, могут толкать и толкают людей "в направлении установления сотрудничества и создания всякого рода объединений".[3]
Можно спорить о том, является ли сотрудничество таким же родовым признаком человеческого общения, как и конкуренция, но совершенно очевидно, что люди не могут действовать в общем экономическом пространстве, только отрицая друг друга, противопоставляя свои цели и интересы как взаимоисключающие. Прав был Маркс, когда писал, что на основе абстрактной фразы о возникновении общего интереса из простого столкновения частных интересов "можно было бы, наоборот, сделать тот вывод, что каждый со своей стороны тормозит осуществление интереса другого, и результатом... является не всеобщее утверждение, а наоборот - всеобщее отрицание". И если этого не происходит, то причина, по Марксу, заключается в том, что частный интерес есть "общественно определенный интерес и может быть достигнут лишь при условиях, создаваемых обществом, и при помощи предоставляемых обществом средств".[4] Любопытно, что этот комментарий смитианской идеи "невидимой руки" чуть ли не дословно воспроизвел небезызвестный современный финансист Дж. Сорос, который, по-видимому, не был знаком с первоисточником. "Жизнь была бы гораздо проще, - пишет Дж. Сорос, - если бы Фридрих Хайек был прав и общий интерес получался бы как непреднамеренный результат действий людей в их собственных интересах. Однако суммирование узких собственных интересов с помощью рыночного механизма влечет за собой непреднамеренные отрицательные последствия".[5]
Сама формула общественно определенного частного интереса предполагает существование широкого социокультурного спектра общественных коммуникаций, объединяющих носителей частного интереса в единое пространство экономического взаимодействия. Различные экономические субъекты входят в это пространство со своими частными интересами и "выходят" из него с совершенно неравноценными и зачастую совершенно неожиданными результатами (доходами или убытками). Непредсказуемость этих результатов порождается не только и не столько анархической организацией общественного хозяйства, основанного на частной собственности, сколько неравной способностью различных индивидов и организаций эффективно использовать систему сотрудничества для реализации своих целей. Несколько упрощая действительное положение дел, можно сказать, что общее экономическое пространство вырастает из сотрудничества, в то время как неравномерность товарно-стоимостной "конденсации" этого пространства (в виде различных хозяйственных итогов) есть выражение конкуренции. Но это вовсе не означает, что там, где есть сотрудничество, отсутствует конкуренция, и - наоборот. Масштабность и сложность задачи заключается как раз в том, чтобы понять каждое из этих явлений не только как самостоятельное, особенное, но и как собственную противоположность.
В этой связи представляют существенный интерес идеи и положения, выдвинутые в работе Р. Нельсона и С. Уинтера "Эволюционная теория экономических изменений". Авторы критикуют ортодоксальную теорию за пренебрежительное отношение к процессу конкуренции, отмечая, что модели равновесия фирмы "объясняют не конкурентную борьбу как таковую, а лишь структуру взаимоотношений между теми, кто сумел уцелеть в этой борьбе. ...[Эти модели] не в состоянии исследовать такие вопросы, как продолжительность борьбы или долгосрочные последствия ошибок, совершенных в ходе этой борьбы".[6] Дополним этот перечень еще одним вопросом: каково содержание этой борьбы? Прямого ответа на этот вопрос авторы не дают. Но учитывая основной пафос книги, можно предполагать, что конкурентную борьбу Р. Нельсон и С. Уинтер трактуют как эволюцию фирм в процессе продуктивной деятельности. При этом основным содержанием эволюционного процесса является движение умений и рутин организации и ее работников. В качестве вспомогательных, но очень важных понятий, рассматриваются феномены явных и неявных знаний, способностей, информации, инноваций, неопределенности и т.д.
Бесспорно, такой подход к пониманию динамики фирмы в рыночной системе, по сравнению с традиционной моделью равновесия, относящей технологические и иные инновации к экзогенным факторам, является новаторским и весьма перспективным. Но эту сферу, в которой происходит взаимное обучение работников и организаций (фирм), можно назвать конкурентной борьбой разве что с точки зрения экономических результатов деятельности фирм. Сам же процесс экономической эволюции, во всяком случае, в том виде, как его изображают авторы эволюционной теории, никак не подпадает под определение борьбы.
В действительности дело обстоит таким образом, что конкуренция как процесс межличностного и межорганизационного взаимодействия есть сотрудничество; сотрудничество же, как неравномерно дифференцированный по различным хозяйствующим субъектам общий экономический результат (общественный продукт), есть конкуренция. Неявно здесь содержится гипотеза, имеющая основополагающее значение для данного исследования. Она заключается в том, что конкуренция и сотрудничество как экономические феномены представляют собой взаимоопосредованные, но все же различные формы экономической связи. Как экономическая форма сотрудничество представляет собой специфический способ обмена живой деятельностью (умениями и знаниями), в процессе которого происходит формирование и взаиморазвитие индивидуальной и коллективной производительных сил. Внешне эта связь представлена информационным обменом между сотрудничающими индивидами.[7] Тем самым, по существу, утверждается, что общественное хозяйство дуалистично по своей природе.
Это предположение можно было бы отнести к чрезмерно рискованным, если бы к нему не подводила логика новейшей истории развития экономической науки и реальных изменений в социально-экономической жизни общества, связанных с его постиндустриальной трансформацией. Гораздо более рискованным, на наш взгляд, выглядит утверждение В.Л. Тамбовцева, согласно которому "в сфере практики мы не располагаем знанием феноменов, которые не могли бы быть описаны и поняты в рамках "старой" парадигмы".[8] Заметим, что феномен конкуренции как раз и оказался непонятым неоклассической теорией. И вопрос не в том, что объяснения, предлагаемые неоклассической теорией, могут, по выражению В.Л. Тамбовцева, "нравиться или не нравиться". Суть в том, адекватны ли эти объяснения.
Если представить себе неоклассическую теоретическую систему в виде входа и выхода, то на входе мы обнаружим ее аксиоматику (рациональный индивид, набор редких ресурсов и т.д.), а на выходе - равновесные конкурентные модели. В этих пунктах теоретическая система выглядит стройной и логически безупречной. Но неоклассика никогда не задавалась вопросом о сути самого опосредствующего движения, содержащего в себе процесс взаимодействия этих индивидов. Как отмечает И.К. Смирнов, "современная отечественная и зарубежная экономическая наука сторонятся теорий движения вообще и экономического движения, экономической жизни в особенности".[9] Вполне разделяя позицию известного российского экономиста, отметим, что эта дистанцированность науки от "экономического движения" и "экономической жизни", к сожалению, не осталась уделом теоретических изысканий. В распоряжении современных исследователей имеется уникальный опыт рыночного реформирования российской экономики, - опыт, в котором теоретические "вход" и "выход" неоклассики были воспроизведены практически. Мы сознательно оставляем анализ в плоскости обсуждаемой проблемы, не акцентируя внимание на вопросах "кто виноват?", "кому это было выгодно?" (исходя, таким образом, из благих намерений идеологов и организаторов рыночной трансформации).
Реформаторам казалось необходимым и достаточным создать класс собственников - носителей рационально-эгоистической мотивации - и обеспечить им свободу маневра, чтобы оживить конкурентные модели "экономикс", а вместе с ними и эффективно работающую рыночную систему. Конечно, не были забыты рыночная инфраструктура, политическая демократия, но лишь в контексте условий наилучшего раскрытия возможностей человека экономического. Скорее всего, архитекторы реформ не предполагали и даже не задумывались о том, как конкретно будет персонифицирован институт частной собственности. Речь не идет о мелких и большей части средних предпринимателей, существование которых как действительно свободных и дееспособных хозяйствующих субъектов до сих пор весьма проблематично. Мы говорим о доминирующей экономической группе, сосредоточившей в своих руках практически все общественное богатство и потому олицетворяющей институт частной собственности в России. Данная социальная группа сформировалась отнюдь не в результате конкурентного процесса. Поэтому относительно ее представителей с полной уверенностью можно сказать, что никем иным, кроме как рентополучателями, и не могли быть эти персоналии, теоретически (в полном согласии с неоклассической аксиоматикой) и практически вынесенные за рамки отношений сотрудничества и социализирующей коммуникации.
Нет пророка в своем отечестве. Дж. Стиглиц, нобелевский лауреат и один из тех, кто был в свое время так или иначе причастен к выработке переходно-рыночного сценария МВФ для России, в своей недавно переведенной на русский язык книге подверг сокрушительной критике и идеологию, и практику МВФ в отношении России и некоторых других стран. "России, - отмечает Дж. Стиглиц, - были преподаны уроки провалов рыночной экономики, и мы являлись учителями. ...С одной стороны, россиянам выдали крупные дозы свободного рынка, заимствованные из учебников "экономикс". С другой стороны, они убедились на практике, что их учителя сильно отклоняются от проповедуемых идеалов".[10] Подобная самокритичность делает честь автору данной книги (хотя едва ли разумно искать причины внутренних провалов на стороне).
Важно, что "способы, которыми переход осуществлялся в России, вели к эрозии социального капитала".[11] Понятие социального капитала, или "социального клея", весьма интересно в том смысле, что оно привлекает внимание исследователей к экономическому аспекту проблематики навыков, традиций и норм человеческого общежития. С экономической точки зрения социальный капитал представляет собой необходимую предпосылку (возможно, и органичный компонент) отношений сотрудничества, на которые атмосфера взаимного отчуждения действует разрушительным образом, подрывая, таким образом, продуцирование главной производительной силы общества.
Неоклассические модели восхищают своей математической элегантностью, которой они обязаны статическому представлению, характеризующему результат находящегося "за кадром" экономического процесса. Но в действительности не результат господствует над процессом, а процесс над результатом. Обратная логика и порождает такие парадоксы, как, например, неявная констатация равных издержек у различных фирм, поведение которых описывается моделью совершенной конкуренции. Или - другой пример, более общего плана. Положительный наклон линии предложения в известной микроэкономической модели подразумевает, что, получив повышательный ценовый сигнал, действующие фирмы увеличат производство товаров, абсолютно тождественных существующим, или какая-то фирма построит идентичное предприятие с идентичными ресурсами (рабочей силой, технологией и т.д.), выпускающее не менее идентичную продукцию. Аналогичным образом и в отношении покупательского спроса. Очевидно, что все эти допущения не соответствуют реальности. Но отбросив эту всеобщую и совершенно невероятную идентичность, мы не получим модели рыночного равновесия.
Однако среди критиков мэйнстрима не встречается экономистов, обративших внимание на то, что именно так - статично и безжизненно, подобно "механистическому механизму" (Ю.М. Осипов) - и должно выглядеть теоретическое отображение "поверхности" рыночной системы, сложившееся в рамках одномерного (товарно-стоимостного, конкурентного) видения экономической действительности, фундаментальным основанием которого является методологический индивидуализм. Последний и обеспечивает приверженность неоклассической парадигме при любых научно-практических коллизиях. Любое из "упрощающих" допущений неоклассической теории, - будь то совершенная конкуренция, или рациональность поведения индивида-фирмы, или готовый (свершившийся) набор инноваций, или полнота информации, "реалистичность" которых ставится под сомнение оппонентами "экономикса", при ближайшем рассмотрении оказывается не просто возможным, но даже необходимым теоретическим компонентом, если теория основана на методологическом индивидуализме. Его главный порок заключается в том, что он изначально представляет индивида самодостаточным и автономным и, следовательно, противостоящим другим индивидам.
Тем не менее, симптоматично, что новые социально-экономические реалии, связанные с возрастанием факторов неопределенности, информации, творческого суверенитета личности, инициировали процесс своеобразной когнитивизации и психологизации традиционной теории. Новая институциональная экономическая теория (НИЭТ), стремясь преодолеть наиболее одиозные элементы неоклассической аксиоматики и адаптировать традиционную поведенческую теорию к новым условиям, вводит в свою исследовательскую программу такие элементы, которые ранее никогда не входили в структуру экономической науки. Речь идет, прежде всего, о концепции ограниченной рациональности, ориентирующей на выяснение интеллектуальных возможностей человека и психологических аспектов познавательных процессов, проблемах оппортунистического поведения, неполных контрактов, трансакциях и т.д. При этом НИЭТ весьма озабочена операциональностью и строгостью теоретической модели. Этим, в значительной степени, объясняется активная разработка нового понятийного аппарата, основное назначение которого, по нашему убеждению, заключается в том, чтобы придать традиционную неоклассическую респектабельность "точной" науки тем положениям, которые в принципе не поддаются ортодоксальной экономической квантификации. Так, НИЭТ не "открыла", как это констатируется в экономической литературе,[12] но лишь осторожно приоткрыла "черный ящик" фирмы, обнаружив там феномен организации.
Главными инструментами анализа этого нового для мэйнстрима объекта являются "иерархия" и "неполный контракт". Но что скрывается, например, за неполным контрактом? В сущности, если исходить из действительного положения вещей, - любые психологические или социально-экономические вариации поведения - вариации ограниченно рационального индивида. Если теория признает это, то предметом исследования становится вся система не только вертикальных, но и горизонтальных отношений в фирме. При этом, поскольку организация является открытой системой, речь должна идти о многоуровневых отношениях, выходящих далеко за пределы фирмы. Природа этих отношений не вмещается в рамки контрактного права или управленческого процесса (который, кстати говоря, является предметом теории менеджмента как самостоятельной научной дисциплины). Если же теория понимает под неполным контрактом лишь некоторые, произвольно выбранные отклонения от стандартного, или персонифицированного, поведения наемного работника (например, проявления "коварства и обмана"), которые не оказывают принципиального влияния на производственную функцию, то "ограниченная рациональность" оказывается всего лишь частным случаем все того же рационального, максимизирующего поведения.
Ф. Хайек утверждает, что "рассуждения экономистов о конкуренции опирались на предпосылки, которые в случае соответствия их действительности сделали бы конкуренцию совершенно бессмысленной и бесполезной".[13] Трудно с этим не согласиться. Ведь если набор редких ресурсов уже имеется как предпосылка, а выбор индивида предопределен оптимизирующими параметрами, то конкурентная система вообще превращается в своеобразный театр марионеток. Но в таком случае, какими должны быть истинные предпосылки? Хайек считает, что редкие блага предпосылочно не даны, и их редкость и ценность должна выявить конкуренция. Однако конкуренция, сама по себе, ничего не выявляет. Выявляют индивиды, использующие знания, "широко рассеянные в обществе с развитым разделением труда".[14] Очевидно, что именно этому фактору и отводится роль истинной, реальной предпосылки. Но, понимая, что в этом вопросе исследование выходит на безбрежный и неадекватный предмету традиционной экономической теории простор гносеологии, когнитивной психологии, креатологии, семиотики и т.д. (во всяком случае, тезис о рассеянности знаний в обществе выглядит, мягко говоря, некорректным с точки зрения указанных дисциплин), Хайек тут же ограничивает познавательное пространство и возможности индивида ценовыми сигналами. Он считает, что "недостаточно полагаться на людей, которым досконально известно, на какие конкретные цели могут быть употреблены хорошо знакомые предметы из их привычного окружения. Какая именно информация относительно предлагаемых рынком разнообразных товаров и услуг может представлять интерес, подсказывают индивидуумам цены".[15]
Но если именно цены, как объективный по отношению к каждому отдельному индивиду фактор, показывают экономическому субъекту, какую информацию из имеющейся в наличии следует использовать, то мы возвращаемся к отвергнутой самим Хайеком неоклассической предпосылке данности редких благ, правда, в несколько модифицированном виде (в трактовке Хайека информация о товарах и услугах срастается с самими товарами и услугами). Последовательно продвигаясь в этом направлении, мы неизбежно придем к запрограммированному экономическому человеку. Если же исходить из того, что цены, далеко не единственный и не самый надежный источник информации для принятия предпринимательского решения, всего лишь один из компонентов информационного потока, циркулирующего в обществе, тогда мы сталкиваемся с вопросами психологии и логики познания, познавательных способностей, интерпретаций, мотиваций, ценностей, явного и неявного знания и т.д. и т.п. Все это подтверждает тезис Хайека о непредсказуемости результатов конкуренции, но к содержанию самой конкуренции и вообще к экономической сфере имеет, как предмет исследования, весьма отдаленное отношение. Поэтому неоклассическая логика исследования потребует, чтобы в число экзогенных факторов были вынесены моменты, не относящиеся к ее предмету. И тогда в теоретическом активе останется все тот же индивид, располагающий всеми необходимыми знаниями об экономической системе и использующий их для принятия рационального решения.
В целом можно утверждать, что в современной экономической теории ощущается определенное движение в направлении выхода за пределы одномерной конкурентно-индивидуалистической парадигмы (а в более широком плане - за пределы товарного монизма). Нельзя сказать, что это движение есть выражение какой-то осознанной потребности. Скорее экономистами движет стремление к более адекватному отражению новой экономической реальности. Но, так или иначе, это стремление воплощается в формах, которые ведут к экстенсивному расширению понятийно-терминологического аппарата традиционной теории за счет смежных областей научного знания. К каким-либо крупным качественным сдвигам в экономической картине мира эта эволюция пока не привела. Так, новая институциональная теория идет по пути поиска все новых гипотетических поведенческих ситуаций и институтов, способных если не формализовать, то как-то "купировать" (если использовать медицинскую терминологию) ту неопределенность, которая неизбежно просачивается в теоретическую систему из допущений ограниченной рациональности, асимметричного распределения информации и "открытой" фирмы. Эти "купоны" и приобретают такие понятийные формы, как "оппортунистическое поведение", "неполные контракты", эффекты "безбилетника" и "отлынивания", "частный порядок улаживания конфликтов", "заслуживающие доверия обещания" и т.д.
На этом пути, разумеется, возможны интересные находки и открытия. Тем более что главные силы западного научного сообщества традиционно тяготеют к неоклассике в той или иной ее модификации. Но в целом это движение можно оценить как стремление примирить основные принципы и традиции неоклассического исследования с новой социально-экономической реальностью, возникающей в русле постиндустриальной трансформации общества. Неоклассика, в том числе и ее институциональный вариант (НИЭТ), представляется слишком "жесткой" теоретической конструкцией, чтобы принять и теоретически освоить идею дуалистичной организации общественного хозяйства, включающей в себя не только систему взаимного отчуждения, но и отношения сотрудничества. Основополагающие компоненты мэйнстрима, прежде всего методологический индивидуализм, не могут быть устранены без серьезного ущерба для данной теоретической системы в целом. Тем не менее, можно предположить, что эта теория будет развиваться в направлении поддающегося эмпирической проверке стохастического моделирования конкурентных отношений, вводя в свою структуру, таким образом, фактор неопределенности в эволюции конкурирующих и в то же время сотрудничающих организаций. Это позволит отказаться, в частности, от принципа аддитивности применительно к экономическим процессам. Результатом такой эволюции может быть превращение неоклассики в преимущественно прикладную дисциплину. | | | Устарел ли марксизм?
(Политическая экономия в формировании новой экономической картины мира) |
Надо признать, что неудовлетворенность научного сообщества, во всяком случае многих российских экономистов, наблюдается не только по отношению к "экономикс", но и к политической экономии. Это проявилось в широкой и продолжительной дискуссии, в которой приняли участие ведущие российские теоретики и результаты которой были опубликованы в нескольких сборниках под общим названием "Экономическая теория на пороге XXI века". По мнению Л.И. Абалкина, "нынешнее хозяйство не вписывается в традиционные теоретические модели. Нет хозяйства, описываемого в терминах рынка и нерынка, как нет и смешанного хозяйства. Есть что-то другое, что требует действительно новой теоретической парадигмы".[16] Это ощущение "чего-то другого" присутствует и в позиции В.А. Пешехонова, который, с одной стороны, предлагает ограничить поиск новой парадигмы товарно-денежными основами экономической системы, а с другой признает, что новейшие изменения этой системы "не могут быть правильно отражены ни с позиций классической, в т.ч. и марксистской, политической экономии, ни с позиций экономикса".[17] Вместе с тем, нельзя игнорировать и противоположные высказывания экономистов.[18]
Подобное расхождение во взглядах, видимо, отражает общее состояние не столько мировой, сколько российской экономической науки, которая пока еще переживает процесс "инвентаризации" и переоценки научных активов. Но именно сейчас в значительной степени закладываются основы будущих исследовательских программ и научных направлений. Поэтому представляется весьма важной взвешенная позиция ряда ученых, которую удачно сформулировал Ф.Ф. Рыбаков и которая предполагает равноправное, исключающее какое-либо эклектическое соединение или дискриминацию, развитие и преподавание в вузах как политической экономии, так и экономикс.[19] Встречающиеся иногда нигилистические оценки общего состояния существующей на сегодня экономической науки, как политической экономии, так и неоклассики, как неспособного отразить современные социально-экономические реалии, представляются некорректными. Складывается впечатление, что "существующая сегодня экономическая наука" - это нечто вроде кривого зеркала, которое нельзя исправить и можно только разбить. Но наука есть, прежде всего, деятельность научного сообщества по производству нового знания. Она развивается, адекватно отражая реальность, в той мере, в какой новые знания продуцируются учеными, членами сообщества. О несостоятельности конкретной научной дисциплины можно, видимо, говорить лишь в том случае, если доказаны отсутствие у нее объекта и предмета исследования или ложность ее основополагающих посылок.
Что касается идеи синтеза политэкономии и экономикс, то следует отметить, что никакой китайской стены между этими системами знания и не существует. Даже при сохранении предметных различий (а эти различия едва ли устранимы) научные коммуникации между этими дисциплинами, включающие взаимный обмен полезными идеями, положениями, подходами, не могут ничем и никем регламентироваться и регулируются только интересами познания истины. Если под синтезом политэкономии и экономикс понимается свобода и интенсификация междисциплинарных коммуникаций, то едва ли найдутся противники этой идеи. Если же имеется в виду своего рода "генное конструирование", предполагающее искусственное создание какой-то новой третьей дисциплины, то, на наш взгляд, имеет место неявная подмена творческого решения проблемы преодоления кризиса и поиска новой парадигмы организационно-косметическими мероприятиями.
Небезосновательна в этом отношении позиция
В. Леонтьева, по мнению которого "современная теория цен ничем не обязана марксистскому варианту классической трудовой теории стоимости и ничего... не выигрывает от каких-либо попыток примирения или посредничества между двумя подходами".[20] Обе теории в известном смысле самодостаточны, и то, что они в каких-то отношениях дополняют друг друга, не уменьшает их принципиальных различий. Превращенные экономические формы, например, есть специфическая интерпретация рыночной "поверхности" капиталистической системы - органичный элемент марксовой теории. Наложение этих определений на модели неоклассики не дает прибавления нового знания ни той, ни другой теории и, во всяком случае, не обещает возникновения качественно новой теоретической системы. Другое дело, что по мере углубления познания в рамках различных направлений современной экономической науки наверняка будет возрастать потребность в междисциплинарной интеграции (и дифференциации) науки. Но такова естественная эволюция научного знания, - процесс, который не следует, да и невозможно, искусственно форсировать.
Обычно, когда речь заходит о политической экономии, имеется в виду ее марксистский вариант, отношение к которому в нашей стране замешано не только на научных соображениях, но и на идеологических и политических пристрастиях. Следует ли считать эту (марксистскую) страницу, как любят выражаться современные российские политики, перевернутой и закрытой? Справедливости ради надо сказать, что "страницу", открытую Марксом, вообще никто после него не переворачивал. Если неоклассическая теория со времен Маршалла не только жила, но и развивалась, обрастая новыми яркими именами, концепциями, научными направлениями (не потому ли она обладает такой притягательной силой для многих не только зарубежных, но и отечественных экономистов, выросших на политэкономической традиции?), то марксистская политэкономия была, по существу, поставлена на идеологический пьедестал и искусственно остановлена в творческом развитии на многие десятилетия. Понятно, что коренные изменения в жизни общества за время, прошедшее после выхода в свет "Капитала", не могли не отразиться негативным образом на адекватности многих положений марксовой теоретической системы. Но даже и эту часть творческого наследия Маркса было бы преждевременно записывать в рубрику "История экономической мысли". И совсем опрометчиво и неразумно предавать забвению марксову методологию экономического исследования.
Отечественная экономическая наука в большом нравственном долгу перед этим мыслителем, и платить этот долг следует не догматической приверженностью марксизму, а максимальным, в том числе и критическим, использованием его богатейшего теоретико-методологического потенциала. Возможно, следует переосмыслить и само понятие "марксизма" так, как это сделал М.К. Мамардашвили: "Для нас[21] логическая сторона "Капитала" - если обратить на нее внимание, а мы обратили, - была ...просто материалом мысли, который нам был дан как образец интеллектуальной работы. Это не марксизм, это текст личной мысли Маркса, текст мыслителя по имени Маркс... я лично прошел не через марксизм, а через отпечаток, наложенный на меня личной мыслью Маркса".[22]
Методология Маркса не только впитала в себя лучшие достижения философской мысли той эпохи, но и значительно опередила свое время (а может быть и нынешнюю экономическую науку) в реализации системного принципа анализа экономической действительности. Аналогичная оценка содержится в книге Дж. Ходжсона, которого вряд ли можно отнести к марксистам. "Хотя экономические труды Маркса были написаны задолго до возникновения современного системного подхода, - отмечает Ходжсон, - в них идеология этого подхода нашла такое отражение, какого редко удавалось достичь другим экономистам".[23] Критически настроенный читатель наверняка скажет и будет прав в том, что эффективность какой бы то ни было методологии подтверждается не ее положительными (или отрицательными) оценками, а результатами ее применения в конкретно-научном исследовании. Разумеется, лучшим доказательством эффективности данного метода является сама теоретическая система Маркса. "Капитал" представляет собой органическое единство теории и метода. Однако использование того же метода для исследования нового комплекса проблем предполагает какую-то его экспликацию и критическое переосмысление на основе современного философско-методологического знания, что и составляет главное содержание того нравственного долга перед Марксом, о котором уже говорилось.
Отметим только, что применение диалектически осмысленных общенаучных методов и логических инструментов позволило Марксу избежать крайностей как методологического индивидуализма, присущего неоклассике с ее абстрактной аксиоматикой, так и холизма с его эклектичностью и интуитивно постигаемым "целым". Концентрированным выражением этой методологии является идея противоречивой двойственности экономических явлений и процессов. Сам Маркс высоко оценивал это открытие, но ограничил его теоретическое пространство двойственным характером труда товаропроизводителя, что соответствовало его представлениям о товарно-монистической организации общественного хозяйства. Между тем возможности его применения выходят далеко за пределы анализа товарного производства. Именно эта идея, по нашему убеждению, может служить наиболее адекватным инструментом для понимания и теоретического воспроизведения эволюции экономических систем и хозяйственного дуализма как источника этой эволюции. В сочетании с ценностной функцией экологического измерения это направление исследований выводит экономическую теорию на формирование современной экономической картины мира. | | | | Вместо заключения: на пути к многомерной экономической картине мира |
Научное познание вообще движется от простых, абстрактных обобщений в направлении все более полного и структурно-целостного отображения реальности. Такова особенность не только научного онтогенеза, но и филогенеза. Это суждение в полной мере можно отнести и к экономической науке. Но подобная эволюция не является стихийной. Она является результатом сознательных, целенаправленных усилий научного сообщества. По нашему убеждению, реализация идей, высказанных в настоящей статье может способствовать более активному продвижению экономической науки в этом направлении. Теоретическое воспроизведение дуалистичной организации общественного хозяйства в состоянии преодолеть плоское, одномерное представление об экономической действительности.
Но экономическая картина мира была бы неполной, если бы она не включала бы в себя и экологическое ценностное измерение экономических процессов.
Предельно схематизируя идею экономической многомерности, ее можно представить в виде объемной системы координат, или векторов. Один из векторов выражает товарно-стоимостную, конкурентную сторону хозяйственной жизни общества, другой - отношения сотрудничества (коллективной связи в широком смысле) и третий вектор, занимающий вертикальное положение, символизирует экологическое измерение хозяйственных процессов. Этот вектор выполняет ценностную функцию, ибо отношение людей к природе и, следовательно, к самим себе не как к средству, а как к цели, и образует подлинно ценностный компонент хозяйственно-экономической деятельности.
Вместе с тем, мы далеки от того, чтобы настаивать на какой-либо завершенности этой (трехмерной) схемы. Совершенно очевидно, что коллективные разработки в этом направлении могут обнаружить новые измерения, обогащающие наши представления о социально-экономической действительности. Стимулирование таких разработок и составляет главную задачу данной статьи. |
| |
|
|
